Стоял октябрь, пора осеннего равноденствия. Прошел еще один ураган, и в лесах над извивами реки стали видны оставшиеся с лета птичьи гнезда. Как красива была облетающая дикая вишня! Ветер срывал с веток пунцовые листья и, кружа, уносил вдаль. С новым паводком выдры спустились в реку, лишь изредка оставляя ее, чтобы пробежать от изгиба к изгибу через поля и моховины по невидимым тропам, проложенным их сородичами еще в те времена, когда плуг не бороздил землю и первобытные люди охотились на выдр ради их шкурок с деревянными копьями, обожженными на огне. Тропы эти были древнее, чем поля, ибо поля возникли на месте прежнего, более широкого русла, где во времена оны выдры тащили по грязи свои тяжелые хвосты.

Они доплыли с течением до Полупенсового моста и залегли на день в тростниках. Там их потревожила собака, и следующей ночью они двинулись в глубь суши, чтобы поискать пристанища в барсучьих норах на склоне холма. Барсуки лишь поглядывали на них, принюхивались и прятали свои полосатые черно-белые морды. За несколько ночей до того, на рассвете, в тот же самый барсучий городок среди сосен забралась лиса, но хозяева прогнали ее, так как она неприятно пахла и ее привычки были не по вкусу чистюлям барсукам. Но если бы лиса забежала к ним днем и ее учащенное дыхание сказало бы им, что ее преследуют гончие, они не покусали бы ее и не выгнали прочь, а приютили, ибо человек был их общим врагом.

Барсуки позволили выдрам спать в одной из «печурок» — так жители Девоншира называют камеры, соединенные переходами, потому что по размеру и форме они напоминают обмазанные глиной маленькие печки, в которых местные хозяйки до сих пор пекут хлеб. Выдры были чистоплотны, умывались перед сном и не были неприятны барсукам. С наступлением ночи выдры и барсуки вместе покинули нору. Тарка держался поближе к матери — уж очень большим и страшным показался ему старый барсук, храпевший весь день в соседней камере на подстилке из мха и сухой травы. Барсуки заковыляли по своим тропам в кустах терновника и бересклета, а выдры двинулись другим путем — через куманику на склоне холма до самой его вершины. Они пробежали вдоль длинной грядки объеденной овцами капусты, пересекли проселочную дорогу, пробрались сквозь живые изгороди, разделяющие небольшие поля. Пройдя из конца в конец пастбище и лес, где росли дуб и остролист, они вышли к ручью, берега которого были изрезаны канавами и размыты приливом. Внезапно Белохвостка пустилась трусцой по грязи — она узнала Ланкарскую губу, куда впадал ручей, текущий сюда по долине из Приюта Ясеней-Близнецов, где она родилась. Был час отлива, и вода бежала ниже крутых глинистых берегов. Выдры нырнули, раскинули лапы, и течение понесло их под мост к реке, к широкой и мелкой заводи, которую пересекали круглые черные железные быки Железнодорожного моста, — заводи Шести цапель. Всякий раз как Тарка пытался вылезти на берег, чтобы схватить одну из пичужек, кормившихся у кромки воды, ноги его погружались в ил и брюхо тянуло вниз. Взлетали напуганные выдрами птицы, будя криками эхо по всей округе. Кричали галстучники, зуйки, кроншнепы, бекасы, травники и золотистые ржанки. На протяжении всего пути к морю, в пронизанную звездным светом даль, их сопровождали птичьи голоса.

Коричневая вода укачивала, несла выдр по огромной кривой, и тут Тарка увидел что-то, от чего его сердце наполнилось страхом. Большая Медведица, бывшая раньше перед ними, очутилась почему-то слева, касаясь ручкой ковша далеких деревьев. Звезды, принадлежащие реке и ночи, были друзьями, но эти странные огни казались каждый во много раз больше утренней звезды. Мерцающей цепью протянулись они через реку, отбрасывая туманный ореол, словно занялся рассвет, который для выдр в долине Двух Рек всегда служил предостережением.

Выдрята были встревожены огнями, но взрослые выдры не проявляли страхе, и Тарка продолжал плыть поверху. Едва они приблизились к морю, как ночной ветер, поднявшийся часа за два до того, когда прилив затопил бар [2] в эстуарии, донес до них глухой грохот.

Вскоре стремительное движение реки замедлилось, натолкнувшись на встречный напор прилива. Небольшая волна подняла Тарку и прокатилась дальше, другая свернулась, как двустворчатый моллюск, и разбилась над его головой. Тарка отряхнул воду с усов и облизал губы — незнакомый вкус понравился ему. Он стал лакать воду. Зыбень — предвестник прилива — колыхал его вверх-вниз, игриво кидал в морду брызги. На каждой ребристой мели и илистом берегу вода лизала гальку и валуны и откатывалась с еле слышным журчаньем, оставляя за собой шапки пены, трепещущей и лопающейся на ветру. Выдры все энергичнее отталкивались лапами, спускаясь к морю; вскоре глинистые берега сменились песчаными отмелями, и вот уже они плыли по мелководью, где из норок морских червей выскакивали воздушные пузырьки. На воде, разворачиваясь по течению, темнели какие-то силуэты; «флип-флап» — билась о них волна. Тарка испугался рыбачьих лодок, но взрослые выдры словно и не заметили их. Огни на мосту сделались большими и яркими и перестали мигать. Еще лодки на причале. Грохот автомобилей и повозок стал громче, показались фигуры. Впереди, в двухстах ядрах от них, на двадцати четырех пролетах разной формы и величины раскинулся Длинный мост. Серомордая нырнула, остальные четверо нырнули следом — старая выдра учуяла человечий и собачий дух.

Тарка оставался под водой столько, сколько ему хватило дыхания. Затем бесшумно поднялся наверх, огляделся, чтобы убедиться, что ему не грозит опасность, набрал воздуха и снова ушел вниз. Он поднимался семь раз, прежде чем выдры достигли моста; на восьмой он оказался прямо под одним из пролетов. Выдренок плыл между двумя быками, как мог сопротивляясь натиску прилива.

Так Тарка впервые миновал Длинный мост — его построили монахи вдоль брода за два столетия до того, как в верфях на морском побережье легли на стапеля галеоны, посланные потом против Испанской Армады. Проходя под мостом, выдры вынуждены были напрягать все силы и держаться правого берега реки, где мощь прилива была меньше. В ту ночь они ныряли в эстуарии на глубину в поисках камбалы. Найти плоских рыб было нелегко — обычно, увидев над собой черные тени, палтусы и лиманды вжимались в песок, и пятнистая желто-серая кожа совершенно скрывала их. Выдры ворошили дно, выгоняли рыбу наверх и, схватив в лапы, несли на берег, чтобы там ее сожрать.

Вскоре Тарка научился есть крабов, разгрызая зубами панцирь. Вместе с остальными выдрами он выискивал их среди скал под каменной набережной рыбачьей деревни, которая стоит там, где встречаются Две Реки; часто по ночам на головы выдр низвергались ведра помоев и мусора, опорожняемые местными жителями. Однажды кто-то высыпал полное ведро горячей золы, обжегшей Тарку и Белохвостку.

Днем выдры спали в тростниках пруда, где жили домашние утки. Поднявшись с приливной волной во второе ответвление эстуария — Брэнтонскую губу, где стояли на приколе небольшие парусники и барки с гравием, выдры на рассвете оставили соленую воду и перебежали через восточную дамбу к пруду, формой напоминающему бараньи рога. Здесь, в чуть солоноватых водах, они ловили кефаль, занесенную сюда морем в те времена, когда был сломан волнолом, и, радужную форель, выпущенную в пруд его хозяином. В этих водах «удил» рыбу Старый Ног. Ночью в камышах хлопала крыльями и крякала всевозможная водоплавающая птица: кряквы, дикие утки, чирки, широконосики, красноголовые нырки, гоголи и не принадлежащие к утиному племени лысухи и поганки.

На четвертую ночь после прихода выдр к пруду Бараньи Рога ласточки, на закате примостившиеся среди широких листьев рогоза, не уснули. Они все еще щебетали, когда первые звезды замерцали в воде, потому что получили сигнал покинуть столь любимые ими зеленые луга. Уцепившись лапками за бархатные головки рогоза, птицы переговаривались нежными «припевными» голосами, которые люди редко слышат, так они тихи. Ласточки говорили о серых волнах с белыми гребешками, о ветрах, сбивающих взмах крыла, о раскатах грома в освещенных солнцем тучах под ними, о бурях, голоде и усталости, которые им предстоит перенести, пока они не увидят снова сверкающую кипень прибоя у африканских берегов. Но никто не говорил о тех, кто упадет в море, будет убит во Франции, Испании и Италии или разобьется о стеклянные окна маяков, потому что эти перелетные птички с вильчатыми хвостами не думали о страданиях и смерти. Они были чисты и радостны духом и чужды повадок людей.