Назвала тогда Мышь Однодневку и Стрекозу.

Был тихий осенний вечер. Солнце село за горы, и вечерний туман разлился по берегу ручья.

Десятки тысяч Однодневок, обнявшись, плясали в небе, распевая веселую песню «Жить бы нам сто или тысячу лет!». Неожиданно появились посланцы Духа, замахали большими веерами, загнали Однодневок в кожаный мешок, похожий на монашескую суму, и доставили в суд. Перетрусили Однодневки. В такую минуту у всякого душа не на месте и кровь застывает в жилах. Но тут выступила вперед самая смелая из Однодневок, расправила все четыре крылышка, потрясла тонюсеньким хвостиком-ниточкой и от имени своих соплеменников едва слышно пропищала:

— Из всех насекомых на свете мы самые крохотные. То носимся мы стаями, то разлетаемся врозь — вот и кажется, что появляемся мы внезапно и так же внезапно исчезаем. В летний зной копошимся мы в ямах и канавах, укрываясь от жарких лучей солнца; когда сгущаются прохладные тени, порхаем в сыром тумане. Вид у нас неказистый, духом мы слабы: ведь мы рождаемся поутру, чтобы к вечеру умереть! Жаль, что жизнь наша такая короткая, — значит, она никому не нужна! Разве можем мы, убогие создания, пожелать чужого? Умоляем вашу милость: пощадите нас!

Расправив блестящие крылышки и сверкая ими в лучах вечернего солнца, Стрекоза беспечно гонялась за Бабочками и Пчелами, после дождя облетавшими цветы. Тут-то и схватили ее солдаты Святого Воинства. Доставили Стрекозу в суд. Испуганная, негодующая, выкатив глаза, она зарыдала:

— Глаза у меня большие — вижу я далеко, а живот тощий — ем мало. С закатом солнца сажусь я на чиге[110] молодого дровосека; когда моросит мелкий дождик — на удочку рыбака. Я то мелькаю в цветах гречихи, то перепархиваю на листья редьки. Ду Фу воспел меня в стихах, написав, будто некогда я подожгла воду. Стоит мне залететь в селение — и ребятишки ликуют. Почему же я — бессловесное создание — должна погибнуть?

Допросил Дух Однодневку, потом Стрекозу и встревожился: ведь если Однодневка умрет до окончания суда, судьи лишатся ее показаний и не смогут добиться истины! Повелел Дух своим Воинам обращаться с Однодневкой как можно бережнее: доставить ее на тенистый берег реки, куда не достигают лучи солнца, и поить эликсиром бессмертия, чтобы сохранить ей жизнь на два месяца. Так был найден выход из затруднительного положения. Если правду говорят Люди, что Дунфан Шо жил три тысячи лет[111], то разве не может Однодневка прожить хотя бы два месяца?

Стрекоза тоже всего лишь слабое насекомое, однако Дух повелел соорудить под стрехой кладовой клетку и посадить туда Стрекозу. Потом сказал Мыши:

— Выслушал я ответы Однодневки и Стрекозы и понял, что ничего позорного они не совершили. Ты обвиняешь их, но в чем? Назови-ка лучше истинных виновников преступления!

Призадумалась Мышь. «Все, кого я называла — Цикада и Пчела, Паук и Богомол, Однодневка и Стрекоза, — вреда Человеку не приносят. Он не испытывает к ним вражды, потому-то они так смело отрицают свою виновность. Назову-ка я насекомых, которые у Человека не в чести, таких, что только жужжат, а толком говорить не умеют». И назвала она Муху и Комара. Услыхав, что сообщниками Мыши были Муха и Комар, судья раскрыл глаза и уши. Тотчас повелел Хранитель кладовой привести обвиняемых и допросить их.

Испугалась Муха строгого судьи; трепеща от страха, закрутила она головой и, потирая лапки, прожужжала:

— Осмелюсь молвить: мы, Мухи, телом невелики, но поесть любим — как почувствуем запах пищи, так все пять внутренностей дрожат от голода; летим мы, привлеченные запахом пищи, не разбирая пути, — сквозь огонь и воду. Есть поговорка: «Водка водку пьет». Так и мы: чем больше едим, тем больше хотим есть. Подобно Бабочке, летящей на огонь, и бешеной Собаке, кусающей Человека, мы хорошо знаем, что деяния эти грозят нам гибелью, но поступаем так, ибо иначе поступать не можем. Мы помним все же, что если живы до сих пор, то лишь по милости Человека. Усевшись на хвосте Скакуна, переносимся мы за тысячи ли; равнодушно выслушиваем насмешки поэтов[112]; пачкаем стол чиновника, однако в Королевскую кладовую и заглянуть не смеем. Можете казнить меня, но сказала я чистую правду!

Увидев перед собою Комара, вспыхнул Дух-хранитель гневом. Стукнул он кулаком по столу, словно хотел кого-то убить. Затряслись у Комара ножки и крылышки. Тоненьким голоском, будто схватили его за горло, пропищал он;

— Хоть и неловко говорить о себе, но должен заметить: тело у меня легкое, хвостик острый. Когда на землю спускаются тени, подлетаю я к человеческому жилью, нюхаю запахи, влетаю в комнаты; ношусь я, словно цветок Ивы; отведав крови, краснею вишневым цветом. Смеюсь я над глупостью Бабочек, летящих на огонь, но рано или поздно разделяю участь Мух, попадающих в суп. Мышь наносит вред Человеку, однако она умрет стократно, но не сознается в этом. Мне и во сне не снилось быть ее соучастником! Говорю это с чистой совестью и прошу вашу милость верить мне!

Повелел Дух заключить Муху и Комара в темницу и говорит Мыши:

— Муха и Комар, хоть и презирают Человека, всего лишь глупые насекомые: не могли они совратить такую пройдоху, как ты. Скажешь ли ты, наконец, правду?!

На этот раз назвала Мышь Жабу и Червя. Доставили их в суд.

Испуганная Жаба сложила лапы на груди, вздымавшейся от волнения, склонилась к земле и глухо заворчала:

— От рождения больна я проказой, — никакой зверь и подойти ко мне не смеет. Брюхо у меня большое и толстое, но ем я мало; двигаюсь неуклюже и медленно, а по тому остерегаюсь удаляться от своего жилища. Родословную веду я от Святой Девы[113], но к несчастью, сослана я на землю и живу во прахе. Могла ли, однако, я — друг Яшмового Зайца — стать сообщницей Мыши?! Нет слов, чтобы ответить на оскорбление, нанесенное мне этой мерзкой тварью!

Затем подполз к судье длинный-предлинный Червь. Ничего не понимая, не смея поднять голову от страха, он прошептал: — Я животное бесполезное: тело у меня хотя и длинное, ум короток. Начнутся жестокие холода и ливни — прячусь я под землю, прекратятся ливни — высовываю голову из своего убежища. Ног у меня нет, передвигаюсь я с трудом, глаза потерял — тоскливо мне жить на свете! Но хоть я и глуп, зато не так коварен, как все эти волосатые звери! Ползаем мы по земле одинаково, да в норы залезаем по-разному.

Верьте моему слову, я всегда говорю только правду!

Отправил Дух Жабу и Червя в угрюмую темницу и сказал старой Мыши:

— Жаба и Червяк — беспримерно глупые твари, не то что ты! Нет, видно, подстрекал тебя на преступление кто-то другой. Долго ли ты еще намерена обманывать меня?

Старая Мышь оговорила уже всех, кого только могла, но уловки ее так ни к чему и не привели. Пришла в замешательство плутовка: если не свалить на кого-нибудь вину, объявят ее одну преступницей и казнят! Делать нечего — назвала она Рака и Краба.

Задержали Рака, в шлеме и панцире привели его в суд. Завидев судью, попятился Рак и сказал:

— Я из породы рыб, потомок Золотой Черепахи. Обитаю я в морях и реках, родня моя живет в ручьях и речушках. На спине могу удержать я Три священных горы[114], мясо мое не уступает по вкусу любому из восьми прославленных яств старинной китайской кухни. Я ползаю по каменистому дну светлого ручья; завидев из укромной норы Человека, убегаю задом наперед. Только панцирь делает меня смелым, но стоит меня поймать — смиренно покоряюсь я своей участи. Вода и суша отделены друг от друга, так можно ли считать единым голос и душу? И нужно ли много говорить, когда все ясно без слов?!

Закованный в броню большеголовый Краб при первом же окрике судьи струсил и в смятении забегал из угла в угол. Придя наконец в себя, открыл он глаза и взмолился: