— Клубы? Тут я плохо ориентируюсь. Не моя территория. Расскажите об этом.

— Ну, я обычно хожу в один клуб. Хожу бесплатно. Выпивка, билеты. Об этом можно не беспокоиться, тебя просто видят и пропускают. Я туда ходила больше года. Одни и те же люди приходят в одно и то же время. Мы даже имен друг друга не знаем. У нас клубные имена. Я даже не знаю, чем они занимаются днем.

— А в клуб они зачем приходят?

— Хорошо провести время.

— И удается?

— Конечно. Там, куда я ходила, пять этажей. В подвале — регги, туда черные ходят. На следующем этаже — танцы, там играют диско. Яппи и им подобные остаются на том этаже, где диско. Дальше — техно, на следующем этаже — опять техно — музыка из машины. От нее затанцуешь. От света просто одуреть можно. Но это нужно, иначе музыки как следует не почувствуешь. Ну, танцуешь… Танцуешь часа три, четыре.

— С кем танцуешь?

— Все просто танцуют сами по себе. Что-то вроде медитации. Полно всяких разных людей, и каждый танцует сам по себе.

— А вот под «Sugarfoot Stomp»[11] не будешь танцевать один. Слышите? — сказал Шаббат, добродушно улыбаясь. — Под это надо танцевать линди-хоп[12], и притом не одному, а с кем-то. Под это нужно дергаться, моя дорогая, это джиттербаг[13].

— Да, очень красиво, — вежливо отозвалась она. С пожилыми надо вести себя вежливо. В этой черствой девочке все-таки есть что-то доброе.

— Как насчет наркотиков в клубах?

— Наркотики? Да, бывает.

Он все испортил этим «Sugarfoot Stomp». Теперь наступит полное отчуждение. Даже, пожалуй, отвращение — вот он какой безвредный, неопасный старикашка-ретроград. И еще он перевел внимание с нее на себя. Нет, это ситуация, в которой больше ничего не придумаешь, кроме бесконечного терпения. Если потребуется год, что ж, значит, год. Значит, надо припасти еще один год жизни. Наладить контакт. Получить от этого удовольствие. Вернуться к ее наркотикам, к ней самой, любимой, к этим ночным клубам, которые так важны для нее.

Он выключил музыку. Стоит ей услышать клезмер Элмана[14], выводящий маслянистое «Бай мир бист ду шен», — и она выпрыгнет из машины на ходу.

— Какие наркотики? Какие именно?

— Марихуана, — ответила она, — кокаин. И еще у них есть такой наркотик, смесь кокаина и героина, называется «Спешиал кей». Его трансвеститы принимают, чтобы совсем башню снесло. Это такая потеха. Они танцуют. Они потрясные. Весело. Много латинов. Пуэрториканцы. Полно черных. Многие из них — совсем молодые ребята, девятнадцать, двадцать. Подпевают какой-нибудь старой песне и все одеты, как Мэрилин Монро. Обхохочешься.

— А вы как одевались?

— Черное платье. Облегающее, длинное. С глубоким вырезом. Кольцо в носу. Огромные ресницы. Туфли на платформе. Все друг с другом обнимаются, целуются. Тусуются и танцуют всю ночь. Приходишь туда в полночь. И торчишь до трех. Нью-Йорк, который я знаю. Америка. Вот и всё. Я подумала, надо посмотреть еще что-нибудь. И приехала сюда.

— Наверно, вас просто сильно обидели. Использовали.

— Не хочу об этом говорить. Просто все развалилось. Все свелось к деньгам. Я думала, у меня есть подруга, а оказалось, что эта самая подруга развела меня на бабки.

— Правда? Ужасно. А как это вышло?

— Да мы работали вместе, а потом оказалось, она отдавала мне только половину денег, которые мне причитались.

Я думала, она моя подружка, ну то есть моя девушка. Я говорю ей: «Ты зажала мои бабки. Как ты могла так со мной поступить?» А она мне: «А, так ты узнала? Я не смогу их тебе вернуть». Больше мне с ней не о чем было разговаривать. А что вы хотите? Очень по-американски. В следующий раз надо быть умнее.

— Это уж точно. А как вы с ней познакомились?

— В клубе.

— Когда все раскрылось, вам было больно?

— Просто почувствовала себя дурой набитой.

— А что это была за работа? Что вы делали?

— Танцевала в клубе. Такое у меня прошлое.

— Вы слишком молоды, чтобы иметь прошлое.

— Да, да, — она громко засмеялась своей непозволительной скороспелости, — у меня есть прошлое.

— Как вас зовут, двадцатилетняя девушка с прошлым?

— Криста.

— А меня Микки, но здешние все зовут меня Кантри.

— Будем знакомы, Кантри.

— Большинство двадцатилетних девушек, — сказал он, — еще и жить не начинали.

— Американских девушек. У меня никогда не было девушки-американки. Парни были, а девушки — нет.

— Интереснее встречаться с женщинами?

— Да, я бы хотела встречаться с женщинами. Еще лучше — с женщинами постарше. Типа мамочки. Мне нормально. Девчонки моего возраста? Нет, не прокатит. Они еще сопливые.

— Значит, Кристе подавай мамочку?

— Ага, — сказала она и снова рассмеялась.

На углу у магазина он повернул на Бэттл-Маунтин. Голос, который проповедовал терпение, вдруг затих. Мамочку. Он не мог ее так отпустить. Он никогда не мог дать уйти чему-то новому. Главное в обольщении — настойчивость. Настойчивость, идеал иезуитов. Восемьдесят процентов женщин уступят сильному давлению, если давить настойчиво. Блуду надо посвятить себя целиком, как монах посвящает себя Богу. Большинству мужчин приходится совмещать блуд с другими вещами, которые они считают более важными и насущными, например зарабатывание денег, борьба за власть, политика, мода, да бог знает что это может быть, вплоть до горнолыжного спорта. Но Шаббат упростил свою жизнь, положив блуд в ее основу, а остальное подстраивая под него. Никки сбежала от него. Розеанна была сыта им по горло, но, в общем, для мужчины с его данными он был неправдоподобно удачлив. Аскетичный Микки Шаббат. Притом ему еще только за шестьдесят. Подвижник Блуда. Проповедник Разврата. Ad majorem Dei gloriam[15].

— И как оно — танцевать в клубе?

— Это было… Ну, как сказать… мне нравилось. Я это делала из любопытства. Просто мне надо все в жизни попробовать.

— И как долго вы этим занимались?

— Не хочу об этом говорить. Я обычно так поступаю: выслушиваю все советы, потом поворачиваюсь, ухожу и делаю по-своему.

Он замолчал. Они просто ехали и молчали. В этой тишине, в этой темноте каждый вздох был важен и значителен, как будто на нем-то и держалась жизнь. Цель Шаббата была ясна вполне. У него стоял. Он ехал на автопилоте, возбужденный, ликующий, на свет своих собственных фар, как будто участвовал в факельном шествии, стремящемся в ночную звездную влагу, к вершине холма, где жрецы уже готовились к дикому языческому обряду поклонения деревянному колу. Форма одежды свободная.

— Эй, мы что, заблудились? — спросила она.

— Нет.

К тому времени, как доехали до середины склона, она уже не могла больше выносить собственного молчания. Ага, сработало!

— Я больше оттягивалась на частных вечеринках, если хотите знать. На холостяцких вечеринках. Около года. С моей девушкой. А потом вместе ходили за покупками и тратили все деньги. Девушки, которые этим занимаются, они ведь очень одиноки. Они обычно злые, потому что через многое прошли. Смотришь на них и говоришь себе: «О боже, я слишком молодая, надо рвать отсюда когти». Я это делала только из-за денег. И меня надули. Но это Нью-Йорк. В любом случае мне нужно было что-то новенькое. Хотелось уже заняться чем-то другим, работать с людьми. И природы мне очень не хватало. В Германии я росла в деревне, пока родители не развелись. Я скучаю по природе, по тихой, мирной жизни. Есть же еще что-то кроме денег. Вот я и приехала сюда.

— И как тебе здесь?

— Отлично. Люди оказались очень приветливые. Очень милые. Здесь я не чувствую себя чужой. Это хорошо. В Нью-Йорке куда ни пойдешь — норовят заклеить. Все время. Нью-йоркцы это любят. Скажешь им, чтобы отвалили, — отваливают. Я неплохо умею контролировать ситуацию. Главное, не показывать, что боишься, сразу дать понять: я тебя не боюсь. В Нью-Йорке люди часто ведут себя странно. Здесь — нет. Здесь я дома. Теперь мне нравится Америка. Я даже шью лоскутные покрывала, — хихикнула она. — Это я-то! Настоящая американка. Шью лоскутные покрывала.