— Я не хотела, чтобы это случилось именно так, — сказала она.

— Так когда у Барбары запланировано вышвырнуть меня?

— Пожалуйста. Пожалуйста! Ты говоришь о тридцати двух годах моей жизни! Это совсем нелегко…

— А если я облегчу тебе задачу? Вышвырни меня сегодня, — сказал Шаббат. — А ну-ка проверим, достаточно ли ты трезва для этого. Вышвырни меня, Розеанна. Скажи, чтобы я убирался и никогда не возвращался.

— Это несправедливо, — сказала она и зарыдала, как не рыдала долгие годы. — После моего отца… После всего этого, пожалуйста, пожалуйста, не говори «вышвырни меня»! Я не могу этого слышать!

— Скажи, что если я не уйду, ты вызовешь копов. Возможно, там служат твои дружки из «Анонимных алкоголиков». Вызови полицию штата, сына хозяина гостиницы, того мальчика, Балича. Скажи ему, что у тебя другая семья, что твоя семья — это «Анонимные алкоголики», что они больше любят и лучше понимают тебя, чем твой муж, и поэтому ты хочешь вышвырнуть его вон. Кто там написал про «Двенадцать ступеней»? Томас Джефферсон?[17] Ну, так и его позови, поделись с ним, скажи ему, что твой муж ненавидит женщин и его надо вышвырнуть во-о-он! Позвони Барбаре, нашей дорогой Барбаре. Да я сам позвоню ей! Я хочу спросить ее, как долго вы, две безупречные женщины, планировали мое изгнание. «Ты болен, пока у тебя есть секреты»? Ну и как долго Моррис с заправки был твоим маленьким секретом, дорогая?

— Я не могу так! Я не заслужила этого! Тебе наплевать на возможность рецидива — у тебя все время рецидив! А меня это пугает! Ценой огромных усилий и страданий я поднялась, Микки. Выздоровела от ужасной, опустошающей, возможно, смертельной болезни. И не кривись так! Если бы я не рассказывала тебе о своих трудностях, ты бы вообще ничего о них не знал. Я говорю это не в приливе жалости к себе или сентиментальности. Для того, чтобы поправиться, мне потребовались все мои силы, это было огромное напряжение. Но я все еще не ощущаю уверенности. Мне до сих пор бывает больно и страшно. И я не могу выносить этот крик. Я этого не вынесу! Прекрати! Ты кричишь на меня, как мой отец!

— Да мне по фигу, как кто я на тебя кричу! Я кричу на тебя, как я сам!

— Крик иррационален! — в отчаянии рыдала она. — Ты не можешь думать здраво, когда кричишь. И я не могу.

— Вздор! Только когда кричу, я и начинаю думать здраво! Это мой здравый смысл заставляет меня кричать! Для еврея крик — это способ что-то обдумать!

— Причем здесь евреи? Ты говоришь «еврей» намеренно — чтобы запугать меня!

— Я все делаю намеренно, чтобы запугать тебя, Рози!

— Но куда ты пойдешь, если уйдешь сейчас? Нет, ты не думаешь! Как ты будешь жить? Тебе шестьдесят четыре года. У тебя нет ни гроша. Ты не можешь уйти, — взвыла она, — ты умрешь, если уйдешь!

Он без труда выговорил:

— А ведь ты этого не вынесешь, правда?

Вот так это и случилось. Пять месяцев после смерти Дренки — столько времени понадобилось ему, чтобы исчезнуть, оставить Розеанну, наконец собраться с силами и уйти из дома, сесть в машину и уехать в Нью-Йорк, отправиться посмотреть, как выглядит теперь Линк Гельман.

Шаббат проделал долгий путь до пересечения Амстердам-авеню и 76-й. У него было восемнадцать часов на поездку, для которой требовалось три с половиной часа, так что вместо того, чтобы проехать двенадцать миль и вырулить на автостраду, он решил пересечь Бэттл-Маунтин, а потом проселочными дорогами добраться до автострады и выехать на нее сорока милями южнее. Так он сможет в последний раз навестить Дренку. Он понятия не имел, куда ушел из дома, что будет делать, и не знал, суждено ли ему еще когда-нибудь побывать на этом кладбище.

А в самом деле, какого черта он делает? Да отвяжись ты от нее с этими «Анонимными алкоголиками»! Поинтересуйся, как там детишки в школе. Обними иногда. Свози куда-нибудь. Полижи ее киску. Большое дело! Все еще может наладиться. Когда она была честолюбивой бродячей художницей, только что закончившей колледж и снимавшей квартиру вместе со сдвинутыми на сексе девчонками, ты все это делал, наесться ею никак не мог, торчал от ее долговязого тела. Живая, независимая, открытая — она казалась ему человеком, за которым, по крайней мере, не нужен будет постоянный присмотр. Она была удивительной, новой. И к тому же полной противоположностью Никки.

Они долго вместе занимались куклами. Когда они познакомились, она уже успела полепить ню и помалевать абстракции, потом занялась керамикой и изготовлением ожерелий, а через год, несмотря на то что ее ожерелья пользовались успехом и их раскупали, послала все это подальше и переключилась на фотографию. Потом, благодаря Шаббату, она открыла для себя кукол, и здесь нашлось применение всем ее умениям: рисованию, лепке, живописи, даже собирательству всяких клочков и обрезков — той беличьей запасливости, которая была свойственна ей и раньше, но не пригождалась. Ее первой куклой стала птица с перьями и блестками — кукла, которую надевают на руку. И она не имела ничего общего с представлениями Шаббата о куклах. Он объяснял ей, что куклы не предназначены для детей; кукла не должна говорить своим видом: «Я славная и безобидная». Совсем наоборот. Кукла говорит: «Я буду играть с тобой. Как захочу». Розеанна исправилась, но это не означало, что в занятиях куклами она перестала так или иначе искать то счастье, которое знала в семь лет, когда у нее еще были мама, папа и детство. Скоро она уже делала головы для кукол Шаббата — вырезала их из дерева, как старые европейские кукольники. Вырезала, шлифовала, красиво расписывала масляными красками, научилась делать так, чтобы глаза моргали, а рты двигались. И руки им мастерила. Вначале она с наивным восторгом рассказывала всем: «Начинаю делать одно, а выходит совсем другое. Хорошая кукла сама себя делает. Я просто иду у нее на поводу». Потом она как-то раз пошла и купила швейную машинку, самую дешевую модель машинки «Зингер», прочитала инструкцию и начала шить костюмы. Ее мать шила, но тогда Розеанна не проявила к этому занятию ни малейшего интереса. А теперь сидела за машинкой по полдня. Все, что люди выбрасывали, Розеанна собирала. «Что не нужно, несите мне», — говорила она друзьям. Старая одежда, всякая рвань, подобранная на улице, хлам, от которого освобождают шкафы, — просто удивительно, как ей все пригождалось. Розеанна — всемирный утилизатор.

Она моделировала свои изделия на большом столе, шила, клеила, раскрашивала — некоторые эскизы скатывала в рулон, некоторые складывала стопкой, и их можно было листать, как книги. И всегда это была очень тонкая, скрупулезная, изысканная работа. Она трудилась по десять, двенадцать часов в день. Для нее каждая кукла была произведением искусства, более того, это было волшебство, которому не могли не поддаться люди, даже в театре Шаббата с его вкрадчиво аморальной, таящей смутную угрозу и в то же время жуликовато забавной атмосферой. Она говорила, что руки Шаббата дают ее куклам жизнь. «Твоя рука там, где у куклы сердце. Я — только плотник, а ты — душа». И хотя она всегда была склонна к некоторой романтичности, высокопарности и поверхностности там, где он откровенно хулиганил и вредничал, тем не менее, они были командой, и пусть они никогда не светились счастьем и не могли похвастаться редкой сплоченностью, команда просуществовала довольно долго. Дочь, выросшая без отца, она рано встретила своего мужчину, встретила, не успев еще уколоться о шипы этого мира, так что ей просто не пришлось пожить своим умом, и долгие годы она вообще не знала, что думает, пока Шаббат ей об этом не говорил. Для нее было нечто экзотическое в том, что жизнь открылась ей так широко в столь юном возрасте. В эту картину мира входило и исчезновение Никки. Если Розеанну и можно было назвать жертвой разрушительного присутствия Шаббата, то она была слишком очарована этим пагубным присутствием, чтобы без него осмелиться быть женщиной. Он очень рано и с жадностью начал усваивать жестокие уроки, и она, при всей своей наивности, поняла, что это его мореплавание, этот его цинизм, — не что иное, как аварийный режим выживания. Да, рядом с ним она всегда была в опасности, на грани провала, всегда рисковала быть осмеянной, но без него было еще хуже. И только сильно за сорок, испытав тошнотворное оцепенение, прибившись к «Анонимным алкоголикам», она утвердилась в своей нынешней манере разговаривать, привыкла к словам, которые произносила без тени иронии, критичности, и даже, возможно, без истинного понимания их значений, обрела свою собственную жизненную философию, отличную от скептицизма и горького юмора Шаббата.