— Может быть, здесь, в лесу, я рискую и больше, но чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем в городе. Нью-йоркская квартира остается за мной, но пока не иссякнет этот поток писем с угрозами, жить буду в основном здесь.

— Кто-нибудь знает о вашем местопребывании?

— Пока только вы. Почту будут пересылать по другому адресу.

— Понятно, — хмыкнула Эм Джей, — я не назвала бы этот план наилучшим, но он дает вам чувство безопасности, а это главное, к чему надо стремиться.

— Я буду наезжать в Нью-Йорк, но постоянно поселюсь здесь.

— Тогда желаю всего наилучшего, — сказала она, объяснив, что в таком случае мое дело передается в бостонское отделение ФБР.

Мы распрощались, и ночь напролет я терзался из-за своего необдуманного поступка: мучило чувство, будто все то время, что ко мне приходили угрозы, именно Эм Джей Суини была надежной стеной, защищавшей меня от АК-47 моего корреспондента.

Поток писем с угрозами постепенно сошел на нет, но я не бросил своего лесного убежища. К тому времени оно сделалось домом, и я провел в нем одиннадцать лет. Здесь писал книги, здравствовал, потом заболел раком, подвергся радикальному лечению и незаметно для себя, не чувствуя сменявших друг друга фаз, постарел. С ходом времени свыкся со своим одиночеством — не мучительным, а приносящим приятное чувство легкости и свободы — парадоксально, но прежде всего свободы от самого себя. Дни, заполненные только работой, успешно скрашивало удовлетворение. Неожиданно нападавшие приступы тоски безотказно купировались привычными способами. Если они вдруг нападали среди дня, я вставал из-за письменного стола и отправлялся на прогулку длиной миль пять, по лесу или вдоль реки; если накатывали вечером, откладывал книгу, которую читал, и слушал музыку, способную захватить меня целиком, например квартет Бартока. Так я возвращал себе внутреннее равновесие и снова вполне примирялся с одиночеством. Свобода от навязываемых ролей казалась предпочтительнее трений, беспокойства, конфликтов, бесцельной суеты, раздражения, которые начиная с определенного возраста лишают привлекательности человеческие отношения, неизбежные при насыщенной, полноценной жизни. Я длил свое затворничество, так как с годами создал модель поведения, которая прежде показалась бы мне (и не только мне) невозможной, и теперь втайне ею гордился. Можно сказать, что я дезертировал из Нью-Йорка, поддавшись страху, но, счищая с себя шелуху, обрел в уединении свободу, которая — за исключением отдельных моментов — мне искренне нравилась.

Я сбросил тиранию насыщенной жизни. Или ушел от всех на десять с лишним лет, с тем чтобы наслаждаться ее суровейшей разновидностью.

Аббревиатура АК-47 заново разбудила во мне тревогу в последний день июня 2004 года. Я знаю наверное, что это было не когда-нибудь, а именно 30 июня, так как в нашей части Новой Англии самки каймановых черепах каждый год именно в этот день выбираются из своих скрытых среди болот обиталищ, ищут сухой песчаный островок и роют там гнездышко для откладывания яиц. Крупные, медленно передвигающиеся существа в зубчатых плотных панцирях диаметром фут или более, с длинными, тяжелыми, задранными хвостами. Целые полчища их появляются чуть южнее Атены и, двигаясь строем, переходят ведущую к городу убитую щебенкой двухполосную дорогу. Водители притормаживают и останавливаются, чтобы не ушибить их, идущих из глуби лесов, чьи пруды и болота они населяют, а многие местные жители, как и я, не просто сидят за рулем, а, съехав на обочину, наблюдают оттуда за этими диковинными амфибиями, дюйм за дюймом медленно двигающимися вперед на мощных, коротких, чешуйчатых лапах с когтями, отсылающими к изображениям доисторических рептилий.

При виде их каждый год раздаются примерно одни и те же шутки, смешки и удивленные возгласы зрителей, а исполненные педагогического запала родители, специально привозящие детей взглянуть на это природное шоу, снова и снова разъясняют своим чадам и каков вес черепах, и какова у них длина шеи, и как больно они кусаются, и сколько яиц откладывают, и как долго живут. Наконец все садятся в машины и едут в город по своим делам, как поступил и я — в солнечный день, за четыре месяца до отъезда в Нью-Йорк на консультацию по поводу вливаний коллагена.

Припарковавшись у зеленой полосы под углом сорок пять градусов, я вышел из машины и вскоре поравнялся со своими знакомцами — хозяевами магазинчиков, вышедшими на минутку погреться на солнце. Остановившись, поболтал с ними о том о сем. Ничего особенного — так, благодушный обмен репликами между людьми спокойными, ко всему дружески расположенными. Галантерейщик, хозяин винного погребка и писатель — все мы одинаково излучали довольство американцев, которые надежно застрахованы от потрясений, то и дело случающихся в других частях света.

Но позже, когда я, перейдя улицу, направлялся к магазину скобяных товаров, кто-то шедший навстречу и только-только со мной разминувшийся успел сказать прямо над ухом: «АК-47». Мгновенно обернувшись, я сразу узнал и широкую спину, и неуклюжую, косолапую походку. Маляр, которого прошлым летом я нанял заново выкрасить дом, но вынужден был уволить, когда работа не была сделана даже наполовину, так как чуть ли не через день он прогуливал, а когда появлялся, не утруждал себя больше двух-трех часов. Уволенный, он прислал мне настолько раздутый счет, что, не желая с ним объясняться, — с меня уже хватило чуть ли не ежедневных дебатов (лично или по телефону) по поводу его отсутствия на работе или преждевременного ухода, — я переслал счет своему адвокату и попросил его самостоятельно покончить с этим делом. Маляра звали Бадди Барнс; то, что он всем известный пьяница, я, к сожалению, выяснил слишком поздно. С самого начала меня раздражала наклейка у него на бампере, гласившая: «Мой президент — Чарлтон Хестон», но поскольку этот киноактер, приобретший известность в качестве президента недоброй славы Национальной стрелковой ассоциации, к моменту нашего с Бадди знакомства был уже почти полным клиническим идиотом, воспринималась она как нелепая придурь, не больше.

Слова, сказанные на улице, ударили по нервам с такой силой, что, не успев понять, как правильнее отреагировать и стоит ли реагировать вообще, я, оглушенный, ринулся к стоянке, где он уже влезал в свой грузовой пикап. Снова и снова выкрикивая его имя, я колотил по крылу машины, пока он наконец не опустил стекло.

— Что вы сейчас мне сказали? — прорычал я.

У Бадди, грубого парня, явно за сорок, был розовый цвет лица и ангельский облик, именно ангельский, хотя под носом и на подбородке торчала чахлая белесая растительность.

— Ничо я не говорил, — ответил он своим обычным, пискляво-пронзительным, тенорком.

— Что вы сказали мне, Барнс?

— С-споди, — проворчал он, закатив глаза.

— Ответьте! Ответьте мне, Барнс. Что вы сказали?

— Да мерещится вам не знай что, — пожал он плечами, надавил на ручку переключения передач, подал пикап назад, развернулся и с лихим скрежетом шин об асфальт умчался прочь.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что инцидент не имеет заподозренной мной драматической окраски. И все-таки он сказал: «АК-47», и я был так в этом уверен, что, вернувшись домой, немедленно позвонил в нью-йоркское представительство ФБР, попросил к телефону Эм Джей Суини и узнал, что она не работает там уже два года. Тогда я напомнил себе, что последние открытки пришли за несколько месяцев до моего переезда в горы, когда никакой Бадди Барнс не имел обо мне ни малейшего понятия. Предположение, что открытки посылал Барнс абсолютно беспочвенно, тем более что все они имели штемпели городков северного Нью-Джерси, располагавшихся на сотню миль южнее Атены, штат Массачусетс. И то, что он попытался припугнуть меня тем самым словом, которым меня пугали одиннадцать лет назад, просто невероятное, фантастически парадоксальное, причудливое совпадение.

И тем не менее впервые после приобретения винтовки двадцать второго калибра и тренировочной стрельбы из нее в лесу я вытащил коробку с патронами и не оставил ствол незаряженным в изголовье, как это было все годы, а зарядил его и перед сном положил на пол возле кровати. Так продолжалось до самого отъезда в Нью-Йорк, продолжалось, хоть я уже сомневался, сказал ли Бадди мне что-то, или тем ясным летним утром я не только получил удовольствие, наблюдая за торжественным шествием самок каймановых черепах, нацеленных на выполнение заданной им природой репродуктивной функции, но и по странным, во всяком случае мне непонятным, причинам пал жертвой яркой слуховой галлюцинации.