Если бы отец настоял на своем, Нэнси с детьми тоже бы переехала на побережье. Она могла бы сменить работу и найти себе какое-нибудь занятие в Джерси, оставив детишек на попечение нянек и гувернанток, услуги которых здесь были вдвое дешевле, чем в Нью-Йорке, к тому же дед был бы рядом и мог присматривать за близнецами — забирать внуков домой из садика, следить за ними на пляже и так далее. Отец с дочерью могли бы обедать вместе хоть раз в неделю, а по выходным всей компанией ходить на прогулки. Они жили бы неподалеку друг от друга у самого моря, где нет никакой угрозы от Аль-Каиды. В день, когда были разрушены башни-близнецы, он сказал Нэнси:

— Мне жить пока еще не надоело. Надо убираться отсюда, покуда целы. — И два с половиной месяца спустя, в самом конце ноября, он уехал из Нью-Йорка. В течение нескольких первых недель, что он провел на побережье, его беспокоила мысль о том, что его дочь и внуки могут стать жертвами террористов, зато, думая о себе, он больше не испытывал тревоги. Он избавился от ощущения бессмысленного риска, которому подвергал себя ежедневно, поскольку катастрофа лишила уверенности всех американцев, наполнив страхом повседневную жизнь. Он делал только то, что подсказывал ему разум, — он хотел выжить. И, как всегда бывает, он не хотел, чтобы конец пришел хоть минутой раньше положенного срока.

Через год после операции на почечной артерии ему снова пришлось лечь в клинику: на этот раз у него произошла закупорка сонной артерии, одной из главных артерий, ведущих от аорты к основанию черепа и питающих кровью мозг. Если вовремя не принять меры, такое заболевание может привести к инсульту или даже к внезапной смерти. Ему рассекли шею, затем поставили зажим на артерию, чтобы прекратить ток крови. Затем в артерии сделали надрез и удалили тромб, вызывавший непроходимость кровеносного сосуда. Ему было бы легче, если бы хоть кто-то находился рядом с ним перед столь опасной и требующей ювелирного мастерства операцией, но Нэнси, лишившись помощи мужа, была поглощена своей работой и уходом за детьми, а в Старфиш Бич он не знал никого, кто мог откликнуться на просьбу о помощи. Он ни в коем случае не желал вызывать к себе брата, отрывая его от дел и сбивая напряженный график его работы. Он знал, что станет для него причиной треволнений и забот, хотя его отпустят домой уже на следующее утро после операции — при условии, что она пройдет без осложнений. Это была не такая сложная процедура, как операция на сердце, когда ему поставили пять шунтов, и не такая опасная, как гнойный аппендицит с перитонитом, — в ней не было ничего экстраординарного — так говорил ему добродушный хирург, внушая, что эндартерэктомия сонной артерии — элементарная вещь и что через денек-другой он снова будет стоять за мольбертом.

Итак, рано утром он отправился в больницу один. Ему пришлось долго ждать в застекленной приемной вместе с десятком других пациентов в больничных халатах, кому назначили операцию в первой половине дня. Он решил, что часов до четырех, пока народ не рассосется, здесь будет такое же столпотворение. Прооперированных больных увозили через другую дверь в палату; некоторых, как ему было понятно, могла ждать совсем другая участь, но тем не менее все, кому предстояла операция, спокойно сидели в вестибюле, проводя время за чтением утренних газет. Когда кого-нибудь вызывали в операционную, выкликнув его имя, он вставал, отдавая кипы газет любому, кто бы их ни попросил. По тишине и спокойствию, царившим в помещении для ожидания, могло показаться, что люди сидят в очереди к парикмахеру, а не ждут момента, когда хирург рассечет артерию, питающую мозг.

Пока он сидел в вестибюле, дожидаясь своей очереди, с ним заговорил сосед, который давал ему почитать страничку со спортивными новостями. На первый взгляд соседу было сорок с небольшим или чуть за пятьдесят, но лицо у него было бледное, одутловатое, тихий голос дрожал.

— Сначала умерла мама, — сказал он. — А через полгода — папа. Через восемь месяцев после папиной смерти скончалась моя единственная сестра, а годом позже распался мой брак, и жена забрала себе все, что у меня было. После этого мне в голову стали приходить ужасные вещи: мне казалось, будто кто-то приходит ко мне и говорит: «А сейчас мы отрежем тебе правую руку. Посмотрим, выдержишь ты или нет». И мне отрезали правую руку. А потом ко мне снова приходили и говорили: «Теперь мы отрежем тебе левую руку». Когда и это было сделано, они вернулись и спросили: «Тебе мало? Может, хватит? Или ты хочешь продолжать? Ну, тогда мы отрубим тебе ноги». И все это время я думаю: «Может, действительно хватит? Может, пора кончать со всем? Когда же придет мой час? Когда у меня хватит мужества включить газ и сунуть голову в духовку? Когда я пойму, что сыт по горло и не стоит тянуть дальше?» Вот с такими черными мыслями я жил последние десять лет. Целых десять лет я страдал от горя! А теперь мне не до душевных страданий, когда началось все это дерьмо…

Когда подошла его очередь, сосед протянул руку за спортивной страничкой, чтобы забрать ее. Через несколько секунд он уже покорно тащился вслед за медсестрой в операционную. Здесь, под яркими лампами, суетились несколько человек из медперсонала: они занимались последними приготовлениями к операции. Среди людей в белых халатах он не заметил хирурга. Он бы чувствовал себя бодрее, если бы мог видеть дружелюбную физиономию хирурга, но врач либо еще не появлялся в операционной, либо находился в дальнем углу помещения, где его не было видно. У некоторых медиков на лицах уже были маски, из-за чего они напоминали террористов. Кто-то поинтересовался, какой наркоз он хочет, общий или местный. Человек произнес эти слова таким же будничным тоном, каким официант спрашивает клиента в ресторане, какое вино он будет заказывать, белое или красное. Он растерялся: почему вопрос об анестезии должен решаться в последнюю минуту?

— Я не знаю, — в замешательстве ответил он. — А какой лучше?

— Для нас — местный. Мы можем лучше контролировать работу мозга, если пациент в сознании.

— Вы считаете, что так безопаснее? Именно это вы хотите сказать? Тогда пусть будет местный.

Это была ужасная ошибка. Он еле вытерпел операцию, которая длилась два часа. Голову ему прикрыли салфеткой, что вызвало у него приступ клаустрофобии, а скрежет скальпеля и царапающий звук скобливших его плоть металлических инструментов раздавались так близко от его ушей, что он чувствовал каждое движение хирурга, гулко отдающееся в барабанных перепонках. Ощущение было такое, будто его поместили в эхо-камеру. Но сделать он ничего не мог. Бороться было бессмысленно. Надо было принять все как есть и терпеть до конца. Ждать, пока все кончится.

Он хорошо спал ночь после операции, на следующий день чувствовал себя прекрасно, а в полдень, солгав, что друг, который пришел забрать его, уже ждет внизу, был отпущен из больницы. Он спустился к парковке, сел за руль своего автомобиля и осторожно поехал домой. Добравшись до своего кондоминиума и сев на стул в мастерской, чтобы взглянуть на картину, которую он надеялся вскоре закончить, он расплакался — он рыдал так же, как его отец, вернувшийся домой из больницы после чуть не закончившегося трагедией аппендицита с перитонитом.

Вместо того чтобы оборваться, жизнь все-таки продолжалась, хотя и года не проходило без очередной госпитализации. Он был сыном родителей, проживших долгую жизнь, у него имелся брат шестью годами старше, который был таким же здоровым и сильным, как в юношеские годы, когда забивал мячи, играя за команду школы, носящей имя Томаса Джефферсона; а он сам, едва достигший шестидесяти, начал сдавать: здоровье ухудшалось, его организму каждую минуту что-то угрожало. Он был трижды женат, имел троих детей, любовницу и интересную работу, в которой преуспел, но теперь основной целью и смыслом его существования стал вопрос: как избежать смерти и физического распада?

Годом позже, после операции на сонной артерии, он сделал ангиограмму, и, расшифровав ее, врачи сообщили, что он перенес «на ногах» инфаркт задней стенки миокарда из-за закупорки шунта. Эта новость вышибла его из колеи, но на этот раз к нему приехала Нэнси, чтобы проводить его в больницу. Она успокаивала и подбадривала его, и благодаря дочери он снова обрел спокойствие. Хирург сделал ему ангиопластику, поставив эндопротез в переднюю нисходящую артерию, предварительно прочистив участок, где образовался тромб. Лежа на операционном столе, он видел, как врачи вставляли катетер в коронарную артерию: ему дали местный наркоз, и он мог наблюдать за всем процессом на мониторе, будто оперировали не его, а кого-то другого. Еще через год ему сделали новую ангиопластику, и новый эндопротез был вставлен в один из шунтов, в котором сузился просвет. На третий год ему поставили сразу три шунта за одну операцию, чтобы восстановить ток крови в закупоренных сосудах, — и, как выразился хирург, обнаружить, где образовался затор, было далеко не раз плюнуть.