Как-то Нэнси спросила его о работе, и он объяснил дочери, что страдает «необратимой эстетической вазэктомией».[14]

— Ну что-нибудь должно поставить тебя на ноги, — парировала она со смехом, понимая отцовскую шутливую гиперболу. Нэнси всегда светилась добротой, унаследованной от матери: она не могла оставаться равнодушной к чужим бедам, особенно если кто-нибудь нуждался в ее помощи; она обладала редкими душевными качествами, проявляемыми ежедневно, ежечасно, а он катастрофически недооценивал ее порывы, отстраняясь от дочернего тепла, даже не осознавая, как трудно будет ему впоследствии обходиться без него.

— Мне уже ничего не поможет, — отвечал он. — Вот почему я так и не стал художником. У меня от занятий живописью неприятный привкус во рту.

— Знаешь, почему ты не стал художником? — задала вопрос Нэнси. — Да потому, что у тебя всегда была семья. Жены, дети, куча голодных ртов, которых всегда нужно было кормить. На тебе лежала большая ответственность.

— Я не стал художником потому, что я — не художник. И никогда не был художником. Ни тогда, ни сейчас.

— Ох, папа…

— Нет, ты дослушай… Я всю жизнь занимался мазней, понапрасну тратя время.

— Ты сейчас просто не в духе. Не надо себя унижать, ведь ты знаешь, что это не так. И я знаю, что это не так. Твои картины развешаны у меня по всему дому, и я клянусь, что никогда не считала мазней то, что ты делаешь. Ко мне приходят друзья, знакомые, смотрят на твои картины и спрашивают, чья это работа. Они интересуются твоими работами, обращают на них внимание. Они спрашивают, жив ли художник.

— Ну и что ты им отвечаешь?

— А теперь слушай меня внимательно: еще никто, ни разу не сказал мне, что твои картины — никчемная мазня. Люди ценят твои работы.

И смотрят на них как на прекрасное произведение искусства. И конечно же я говорю им, что ты живой, еще какой живой! — сказала Нэнси со смехом, и у него будто камень с души упал: в его семьдесят лет на него снова накатила волна любви к своей маленькой девочке. — Я всем говорю, что это мой отец написал все эти картины и что я ужасно горжусь тобой.

— Приятно слышать, детка.

— У меня там целая галерея твоих работ.

— Отлично! Твои слова — просто бальзам на сердце.

— Ты сейчас подавлен, мне это совершенно ясно. Ты — прекрасный художник. Я знаю о чем говорю. Если кому-либо на всем белом свете и дано право судить, какой ты художник, то это мне, твоей дочери.

И это после всего, что он сделал, бросив ее и предав Фебу! Она все еще хотела гордиться своим отцом, восхищаться им! Она была такой уже лет в десять — чистая, благоразумная девочка, единственным недостатком которой была безграничная щедрость. Его дочь, не причиняя никому вреда, всегда пыталась спрятаться от несчастья: она не желала видеть дурных поступков близких ей людей, закрывая глаза на чужие ошибки и искупая их своей переливающейся через край любовью. Она складывала скирдами прощение, будто сгребала сено, и неизбежно сама себе причиняла вред, глядя на мир сквозь розовые очки, как было в случае с одним сопляком, самодовольным хлыщом, в которого она сначала влюбилась, а потом вышла за него замуж.

— И не только я так думаю, пап. Так считают все, кто бывает у нас дома. Ко мне приходили разные няньки на собеседование, потому что Молли больше не может сидеть с детьми. Ну вот, на днях я разговаривала с одной замечательной девушкой, на которой решила остановиться. Ее зовут Таня, и она студентка, хочет немного подработать. Она состоит в Студенческой лиге художников, как и ты когда-то, — так она просто глаз не могла оторвать от картины, которая висит у меня в гостиной над сервантом, — такая желтенькая, ну, ты знаешь, о чем я говорю.

— Знаю.

— Она не могла от нее глаз отвести. Желто — черная. Это просто потрясающе. Я ей задаю вопросы, а она уставилась на полотно над сервантом и стоит. Она спрашивала меня, кто и когда написал эту вещь и где мне удалось ее купить. В твоих картинах есть что-то необыкновенно притягательное.

— Ты мне льстишь, дорогая.

— Нет, я честно говорю тебе все как есть.

— Спасибо.

— Ты еще вернешься к творчеству. Все будет как прежде. Живопись — это не то, что можно бросить просто так. К тебе все вернется. А пока отдыхай, наслаждайся жизнью. Ты живешь в таком прекрасном месте! Просто имей терпение. Дай себе время. Талант не исчезает бесследно. А пока радуйся, что стоят прекрасные дни, гуляй в свое удовольствие, ходи по берегу и любуйся океаном. Ничего у тебя не пропало и ничего не изменилось.

Как ни странно, ее слова оказались большим утешением для него, и все же он ни на секунду не поверил в то, что говорила ему дочь. Но желание выслушать слова утешения — уже великая вещь, особенно если утешение исходит от дочери, которая непонятно почему — быть может, по сверхъестественным причинам — все еще любит тебя.

— Я больше не катаюсь на волнах.

— Как это?

Рядом с ним была одна лишь Нэнси, но он почувствовал всю унизительность своего признания.

— Из-за волн. Потерял уверенность.

— Можно плавать и в бассейне.

— Можно.

— Ну и хорошо. Плавай в бассейне.

Он стал расспрашивать ее о близнецах, думая о том, что было бы, если бы он все еще жил с Фебой, если бы Феба сейчас была с ним, если бы только Нэнси не приходилось работать на износ, чтобы обихаживать отца в отсутствие преданной жены, если б только он не обижал Фебу, причиняя ей зло, если б только он не лгал! Ах, если б она не сказала ему: «Я никогда в жизни не смогу поверить тебе, потому что ты не умеешь говорить правду».

Это началось, когда ему было уже около пятидесяти. Молодые женщины были повсюду: и подружки фотографов, и секретарши, и стилисты, и модели, и сотрудницы рекламного агентства — толпы женщин, с которыми он и работал, и путешествовал, и приглашал на обед. Но самым удивительным было не то, что это вообще случилось, — он сделал это открытие, будучи еще «чьим-то мужем», — а то, что это случилось с ним так поздно, спустя годы после того, как страсть в браке давным-давно угасла. Она была прелестной темноволосой девушкой лет девятнадцати, которую он взял на место секретарши, и не прошло и двух недель, как он, едва успев расстегнуть ширинку, взял ее прямо на полу своего кабинета; она, даже не раздевшись, стояла перед ним на коленях, повернувшись к нему задом. Нельзя сказать, что он овладел ею насильно, но она была немало удивлена его поступком, как, впрочем, и он сам, не ожидавший от себя такой прыти, поскольку в ту пору еще ничем особенным не выделялся, полагая, что живет по общепринятым нормам и его поведение мало чем отличается от поведения всех прочих людей. Он вошел в нее легко, потому что внутри она была теплой и влажной, и в экстремальных условиях они быстро достигли сильного оргазма. Одним утром, когда она, еле успев подняться с пола, села за конторку в приемной, а он, поправляя одежду, все еще стоял посреди своего офиса с пылающим от возбуждения лицом, двери открылись и в кабинет вошел его босс, Кларенс, вице-президент компании, руководитель группы менеджмента и исполнительный директор их фирмы.

— А дом у нее есть? — спросил его Кларенс.

— Я не знаю, — ответил он, — наверно, да.

— Вот и ходи к ней домой, — сурово отрезал босс и вышел вон.

Но они уже не могли остановиться — они продолжали заниматься любовью день за днем и в том же месте, где начали, несмотря на то, что риск был подобен выступлению гимнастов на трапеции под куполом цирка и они оба могли все потерять. Весь день они находились так близко друг от друга, что остановиться было невозможно. Они думали только об одном: как она встанет на колени посреди его кабинета, а он, задрав ей юбку и схватив ее за волосы, стащит с нее трусики и войдет в нее со всем неистовством мужской силы, пренебрегая опасностью и не думая о том, что их могут застукать.

Вскоре он уехал на съемки в Гренаду. Он руководил проектом и вместе с приглашенным фотографом занимался кастингом: ему нужно было отобрать десять девушек для рекламы полотенец — предполагалось, что они будут позировать перед камерой на фоне небольшого озера в тропическом лесу. Каждую модель собирались облачить в короткую тунику, а на голове у каждой девушки, как будто она только что помыла голову, должен был красоваться тюрбан, скрученный из полотенца заказчика. После того как все обо всем договорились и идея была одобрена начальством, он сел в самолет, выбрав местечко, где бы ему никто не мешал, подальше от остальных, чтобы во время полета спокойно почитать и немного вздремнуть.