Ермак Дионисович впервые видел Родзаевского, но был наслышан о нем. Года полтора тому назад он перебежал из Советского Союза, человек весьма экспансивный. В Харбине уже успели сочинить анекдоты об обжорстве Родзаевского. Рассказывали, что он на спор в один присест съел пятнадцать бифштексов и таким образом выиграл пари.

Родзаевский, приблизившись к Тарову, взметнул руку и крикнул:

— Слава России!

Ермак Дионисович даже попятился: так неприятны и резки были жест и возглас.

Весь вечер Родзаевский говорил о большевистских ужасах, потом о Муссолини, которого он обожествлял, о назначении и целях союза. Таров с интересом рассматривал его одежду: черная рубашка с косым воротом, на груди значок — череп и скрещенные кости, широкие неглаженные штаны...

— Ну что, капитан, вступаешь в «Российский фашистский союз»? — спросил Корецкий, заговорщицки подмигнув Родзаевскому.

— Да у меня в «Союзе казаков» дел по горло, — сказал Таров.

— Ерунда! В «Союзе казаков» одни слюнтяи. Настала пора действовать...

В понедельник Ермак Дионисович зашел к Бакшееву с докладом. Генерал подписал документы, но не отпускал Тарова, думал о чем-то.

— Скажи, капитан, у тебя мозоли на заду не завелись от долгого сидения? — спросил Бакшеев. Он вышел из-за стола и, грузно ступая, зашагал по натертому паркету.

— Никак нет, ваше превосходительство, не завелись, — отчеканил Таров, пытаясь обратить в шутку замечание генерала, хотя сразу хорошо понял смысл вопроса.

— Не желаешь ли повидать родные края?

— Боюсь, не по силам мне такая миссия. Есть офицеры более достойные.

— Кого ты имеешь в виду?

— Капитана Корецкого, например. Храбрый, решительный, беспощадный...

— Труса празднуешь, капитан?

— Нет, ваше превосходительство. Как бы вам лучше объяснить, Алексей Проклович, — сказал Таров, переходя на неофициальный тон. — От интеллигентской закваски, что ли, не могу избавиться...

— Но, ладно, иди.

Вскоре Корецкого действительно перебросили в Советский Союз с террористическим заданием. Надо полагать, он раньше намечался на эту роль. И подсказка Тарова, может быть, просто ускорила события.

Таров узнал о переброске Корецкого с опозданием, разработанная им система почему-то не сработала. Правда, много лет спустя, находясь в Москве, Ермак Дионисович узнал от чекистов, что его запоздалое сообщение все же пригодилось. Капитан Корецкий не успел совершить преступления: был арестован и осужден.

В конце весны двадцать девятого года в Харбин после долгого отсутствия приехал Семенов. Он постоянно жил в Дайрене, где имел дом и участок земли, пожалованные ему, как говорили дотошные люди, японцами. Всеми делами в Харбине в отсутствии атамана вершил генерал Бакшеев, считавшийся правой рукой Семенова. Таров догадывался: не по своей охоте атаман сменил мягкий приморский климат Дайрена на пыльную духоту и обжигающие гобийские ветры Харбина. К этому времени Ермак Дионисович сумел достаточно развить в себе наблюдательность, способность к логическому анализу, что было необходимо в его нынешней службе. По отдельным деталям он с точностью восстанавливал картины тех или иных событий. А тут началось такое, что никакой премудрости вовсе не требовалось — каждый все видел, все понимал.

Спешно формировались линейные роты, роты сводились в батальоны, а батальоны — в полки. Вскоре началась отправка войск. Таров принял на себя дополнительные обязанности по штабу. Это давало возможность получать достоверную информацию. Удалось выяснить: войска следуют к советской границе по трем маршрутам: на Хайлар, на Благовещенск и вдоль реки Сунгари в сторону Хабаровска.

— Война что ли, Михаил Иванович? — спросил Таров, встретившись с Казариновым

— Похоже, Чжан Цзо-лин затевает что-то. Ну, а как говорят: куда конь с копытом — туда и рак с клешней.

Более определенный ответ на этот вопрос Таров неожиданно получил от самого Семенова. Однажды Ермак Дионисович был в приемной атамана, дверь кабинета была приоткрыта. Сначала слышался неразборчивый бас Бакшеева, а затем резкий, похожий на окрик, голос Семенова:

— Для нас это генеральная репетиция, Алексей Проклович. Она покажет, на что способны мы и как сильна хваленая Красная армия... Разведка боем, выражаясь военным языком...

В июле начались повальные аресты советских граждан, работавших на Китайско-Восточной железной дороге. Около двухсот человек были отправлены в тюрьму, остальные выдворены в Советский Союз или уволены без всяких объяснений. Все советские учреждения были закрыты. Возле двухэтажного особняка патрулировали китайские солдаты с винтовками на изготовку.

В начале августа Тарова вызвал Бакшеев. Генерал вышел ему навстречу, крепко пожал руку и долго разглядывал Тарова, будто впервые видел.

— Я пригласил вас, капитан, — степенно загудел генерал, — вот по какому поводу... Дня через два я выезжаю в сторону станции Маньчжурия. Мне нужен расторопный и смекалистый офицер для связи. Вам представляется возможность проявить воинский талант...

Предложение генерала не было неожиданным. Большинство штабных офицеров уже разъехались по частям. И все же Ермак Дионисович растерялся.

— Но... — начал было Таров. Он хотел сказать, что находится в личном распоряжении атамана. Бакшеев будто прочитал его мысли:

— С Григорием Михайловичем я договорился.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Таров подтянулся, щелкнул каблуками. Бакшеев собирался инспектировать белогвардейские войска, расположенные на линии Хайлар — Маньчжурия. Таров должен был сопровождать генерала.

Доктор Казаринов неодобрительно отнесся к сообщению Тарова.

— Не хватало, чтобы свои всадили тебе пулю в лоб, — ворчал он. — Что? Не согласен?

— Я не буду подставлять лоб, — пошутил Ермак Дионисович.

— Пуля может и в заду дырку пробуравить. Думаешь, слаще? Ладно, — сказал Казаринов, смирившись. — Полагаю, не долго будешь отсутствовать. Красная армия отобьет охоту у Чжан Цзо-лина и его прихвостней меряться с ней силами...

Решительное наступление частей вновь созданной Особой Дальне-Восточной армии застало Бакшеева и Тарова в районе высоты Тавын-Тологой, где китайские и семеновские подразделения занимали неприступную, как им думалось, оборону. Однако ни удобная местность, ни отчаянное сопротивление не спасли белогвардейцев от разгрома.

Наступление советских войск было неудержимым. Сокрушительный удар у Далайнора и Хайлара вызвал огромные потери у китайцев и семеновцев, панику и разложение. Чжан Цзо-лин запросил срочные переговоры. В декабре в Хабаровске был подписан протокол, по которому на КВЖД восстанавливалось положение, существовавшее до начала конфликта.

Таров возвратился в Харбин. Естественным следствием крушения планов и надежд эмигрантов были растерянность и общее уныние. В высших кругах белой эмиграции с новой силой вспыхнули склоки, раздоры, грызня. Семенов все время отсиживался на своей даче в Дайрене, в Харбине почти не показывался.

Таров стал было подумывать о том, что не пора ли попроситься домой. Правда, даже Казаринову он не открывал своих беспокойных дум.

Но развернулись новые события...

По соседству с Таровым жила семья Батуриных: Мария Васильевна — вдова каппелевского офицера, погибшего под Иркутском, ее восемнадцатилетний сын Ростислав и четырнадцатилетняя дочь Нина. Славку привезли в Харбин, когда ему было лет пять-шесть. Он вырос на глазах Тарова. О родине Славка знал по рассказам матери и других эмигрантов. Рассказы эти были не всегда объективными и не очень честными. Что-то подсказывало мальчику, что верить им нельзя. Он тянулся к Тарову, ожидая услышать от него что-то другое. Но Ермак Дионисович не мог открыть всей правды и все же старался зародить и сохранить у Славки добрые чувства к России.

Однажды Таров, мучаясь бессонницей, вышел на крыльцо и закурил. Был тот предрассветный час, когда ночь не ушла, а утро еще не наступило. На ветвях каштанов лежал иней. По Конной улице, воровски озираясь, бежал Ростислав. Увидев Тарова, он оторопело остановился и поздоровался, еле сдерживая одышку. Вид у него был растерянным и напуганным.