— Да, очень уж стар, — докончил его дядя.

   — Старость не грех, не порок, — перебил его игумен, — но для твоих новшеств нужны силы молодые, твой Никон тебе и поможет. Рассказал мне твой дядя о Соловках, и невероятно, и страшно за них. Будет борьба с ними трудная, но Бог и св. Богородица будут стоять за правое дело. А ты оставайся у нас и служи Богу, как служил доселе. Братия у нас добрая, покладистая, послушная, она полюбит тебя. У нас не то; в Соловках всякого сброду люди; здесь все аль из бояр, аль из боярских детей, аль из приказных, всё больше люди служилые и на старости ищущие покоя и прощения грехов. Велю я тебе принести одежду чернецкую, и приходи к обедне, отец Прокопий отслужит молебен о благополучном окончании твоих бед; потом я отведу тебя в братскую трапезную, и ты порасскажи братии о Соловках.

Тогда Никон попросил разрешения игумена после обедни сказать слово братии.

   — Это тоже новшество, — сказал игумен, — и многие восстают против этой новизны; видишь, сказать умное слово труднее, чем молчать; разрешаю тебе, сын мой, говорить всегда, когда Св. Дух найдёт на тя.

С этими словами игумен удалился, и несколько минут спустя принесена была чернецкая одежда для Никона; но вместе с тем ему принесли наперстный драгоценный крест от игумена с его благословением, причём принёсший этот крест чернец от имени Никодима передал ему, чтобы он воздвиг на Руси этот крест превыше всех сущих пастырей церкви.

Никон при этих словах призадумался, но объяснил их необыкновенно высоким своим ростом.

Во время обедни Никон пел на клиросе, но когда после службы начался молебен о нём, он стал пред алтарём на колени; когда же молебен кончился и хор запел «многая лета», он обратился к братии и смиренно склонил голову. С окончанием Никон начал говорить своё слово.

Говорил он о служении Господу и о долге служителей церкви.

Речь его была сжатая, резкая, но голос чудодействен: он то уподоблялся нежному голосу матери, говорящей с ребёнком, то был грозен и повелителен, так что оратор овладевал толпою, заставляя её то умиляться, то плакать, то трепетать.

И в тот миг, когда Никон взывал к нечестивым, грозя им вечным судьёю, блеснула молния, грянул гром и колокола церковные затрезвонили.

Монахи со страху попадали на колени; но Никон не растерялся, сняв наперсный крест с шеи, он поднял его высоко над головою своею и, призывая Господа сил и благословляя братию, изрёк всепрощение всем предстоящим.

   — Знамение великое, — шептались между собою монахи...

Знамение так сильно подействовало на всех, что монахи встали и бросились под его благословение; Никон со всеми лобызался.

После того братия повела его в трапезную, и Никон рассказал им о похождениях своих в Соловках.

Братия с негодованием слушала рассказ Никона и многие из именитейших монахов обещались отписать обо всём в Москву.

   — Мир не без добрых людей, — сказал Никон, возвращаясь в келью своего дяди.

Дядя же молвил:

   — То св. Илья пророк, которого на Украине зовут «паликопы», благовествовал, что благодать Божья осенила тебя, и он трезвонил, слушая твоё слово.

И с этими словами всегда шутливый и насмешливый его дядя обнял его и крепко поцеловал:

   — Аминь, аминь глаголю, св. Дух найдёт на тя, и будешь ты благовествовать премудрость пред царями, князьями и народами, и будешь ты превыше всех предстоящих в сей обители. Аминь.

В тереме царском, на женской половине, в одной из уединённых спален, сидит дочь царя Михаила Феодоровича, Татьяна. Она очень опечалена: много свах было прислано к матери её Евдокии Лукьяновне, и знатнейшие боярские роды били челом, чтобы осчастливить их и отдать руку сестры её Ирины, но все получали отказ.

   — Я, — говорила царица, — не была бы сама женою царя, если бы князь Львов и Шипов успели уговорить короля датского отдать за царя племянницу свою; но тот отказал, так как царь требовал, чтобы невеста приняла наш закон. Потом отправили послов к королю шведскому Густаву-Адольфу, чтобы он высватал царю сестру курфирста Бранденбургского (прусского) Екатерину, но и та не хотела принять православия; тогда царь женился на княжне Марье Владимировне Долгорукой, но та вскоре умерла, и тогда лишь царь женился на ней, Евдокии Лукьяновне Стрешневой. Но она сама сознает ошибку царя, и потому впредь царские дочери будут выданы лишь за иностранных королевичей.

Отказ этот опечалил Татьяну, так как она чувствовала зазнобушку к князю Ситцкому, сыну того, который был заточен в монастыре Кожеезерском Годуновым, поэтому не было никакой надежды когда-нибудь выйти замуж.

В печали за себя и за сестру царевна Татьяна Михайловна послала за черницей Алексеевского монастыря Натальей, имевшей большое влияние на царицу.

Теперь она ожидала её и была в тревоге, как примет ещё черница, эта схимница и строгая подвижница, её просьбу уговорить царицу, чтобы она и царь отменили своё решение.

Но вот кто-то идёт; вошла сенная девушка и черничка.

Монахиня перекрестилась пред образами и остановилась почтительно у двери.

Татьяна Михайловна подошла под её благословение и, взяв её за обе руки, усадила под образа на мягкий татарский топчан, устланный персидским ковром.

   — Матушка, — сказала она, — я в большой горести и печали, матушка царица и батюшка царь порешили выдать нас за королевичей.

   — Что ж, и с Божьей помощью, — заметила черничка.

   — Да где же взять-то королевичей?.. Не народятся же они для нас и будем мы невесты Христовы... А здесь разве мало именитых боярских и княжеских родов, да все своего закона.

Черничка молчала.

   — Есть Воротынские... Голицыны... Ситцкие.

Последнюю фамилию она произнесла заикаясь и шёпотом.

Монахиня глубоко вздохнула и, обняв её, произнесла с чувством:

   — Я поговорю с великой государыней, матушкой царицей, но едва ли будет толк: царь и бояре и весь синклит так порешили; а батюшка царь не изменяет слово своё и будет стоять на своём.

Татьяна Михайловна зарыдала.

   — Не плачь, — говорила нежно монашка, — нужно покориться воле Божьей; гляди и на меня, — она откинула чёрное покрывало, скрывавшее её лицо; царевна увидела пред собою дивную красавицу, — и я ещё молода и была хороша, любила своего мужа, но Богу угодно было сделать его сподвижником своим, и мы расстались... оба поступили в монастырь, и я не жалею: в мире столько горестей, столько печали, а в обители святой мирно текут мои дни.

   — И я поступлю в монастырь.

   — Зачем? Приедет королевич, выйдешь замуж... дети твои будут царствовать.

   — Не приедут королевичи, не изменят своего закона.

   — Будешь тогда невеста Христова и в царском тереме, здесь тебе и почёт, и уважение.

   — Но разве тебе не жаль было покинуть мира? — прервала её царевна. — Расскажи свою жизнь, как сама отреклась от счастья, и тогда и я поверю.

Подумав немного, монашка сказала:

   — Изволь, лишь ради твоего счастья раскрою тебе тайники своего сердца; они же только ведомы были Царю Небесному.

Долго она рассказывала царевне о своей жизни, — это была жена Никона, — и когда она кончила последним прощаньем в Алексеевском монастыре, и она, и царевна разрыдались.

Величественная личность Никона ярко и живо обрисовалась в воображении царевны, и она почувствовала к нему глубокую симпатию.

   — Где же он теперь? — спросила она.

   — В Соловках, — отвечала монашка. — Где он теперь и постригся ли в монахи и какое имя принял — ничего не знаю.

Тогда царевна рассказала ей, что она несколько дней пред этим была у родственника Шереметьева и встретила там князя Мещёрского и Вяземского из патриаршей палаты, и те рассказали, что Соловки уж много лет ведут переписку с патриархом о том, что поп Никита, принявший ангельский лик под именем Никона, бежал из монастыря, обокрав монастырскую казну, а князь Ситцкий говорил, что это неправда, что Кожеезерский монастырь, где теперь Никон, пишет, что это ложь и что Никон бежал оттуда, чтобы не видеть их воровства и злодейства.