Обратился он к народу с речью, обещаясь именем царя рассмотреть все их обиды: но народ стал грозить и ему, и в толпе раздались крики: «Долой бояр! Смерть боярам!»

Морозов с ужасом должен был скрываться во дворце и защищать все входы.

Вдруг в толпе послышались голоса: «Идём к князьям Одоевскому и Львову»; а с другой стороны послышалось: «К дьяку Чистову»; «К боярам», — раздавалось со всех сторон.

Огромная народная масса разбилась на несколько частей и под руководством коноводов двинулась в разные стороны для расправы с ненавистными своими притеснителями: убили дьяка Чистова и бросились грабить боярские дома.

Между тем дворец осаждала огромная толпа; вскоре она усилилась ещё возмутившимися стрелецкими слободами, так как те, участвуя в торге, подверглись всей силе закона о торговых людях, и притом они имели особую злобу на Морозова за его скупость и обсчёт.

Окружив дворец, народ потребовал его выдачи, но там были закрыты все двери и выходы и в хоромах как будто все вымерли.

Наступила ночь. Народ расположился вокруг дворца. Явились котлы, дрова, и многие заварили себе пищу; а из разграбленных лавок и погребов подвозили сюда и пенного, и заморского вина, и пива, и мёда бочками.

В народе появилось уже и оружие, и бивуак походил на военную осаду.

Часов в десять ночью у одного костра посредине площади сидело человек десять мужиков, напоминавших купеческую артель; ели они из одного котла и, окончив трапезу, запивали её вином из ограбленной бочки, которую они завладели на площади.

Артель эта более всех шумела, что необходимо заставить дворец выдать Морозова, и поэтому она заняла на бивуаке самое почётное место и предводительствовала толпой, а наистарший в артели был высокий трёхаршинный богатырь с подстриженной по-купечески бородой; за поясом у него торчали ярко сверкающий топор и татарский кинжал. Звали этого богатыря дядей Никитой, и народ уже успел узнать его имя, и поминутно являлись к нему посланники с докладом то из одной, то из другой группы народа, то о том, то о другом.

Но вот, едва артель окончила трапезу и огонь потух в её костре, к ней как тень скользнула монашка и, нагнувшись к дяде Никите, шепнула ему на ухо:

   — Я из дворца; царь в ужасе: царица и царевны полумёртвые; бояре и стража до того оробели, что хотят выдать Морозова. Что делать?

   — Я тотчас вломлюсь во дворец: народ туда не войдёт, и всё будет улажено. Доложи царю, пущай, как стану вламываться, впустят меня... Морозов пущай идёт к царевне Татьяне Михайловне.

Монашка исчезла. С полчаса спустя дядя Никита ударил тревогу.

Народ окружил его.

Зычным своим голосом он закричал:

   — Что мы будем здесь сидеть, как куры на яйцах; идём ко дворцу; коли не выдадут добром Морозова, вломимся в хоромы; а коли впустят, так вы останетесь с ребятами у дворца, а я один его разыщу и приведу к вам.

   — Умные речи! — раздались голоса.

Дядя Никита бросился вперёд к красному крыльцу, а народ ревел, и он стал ломиться в дверь.

Дверь открылась изнутри; народ хотел туда вломиться.

   — Стой! Ни с места!— крикнул дядя Никита. — По изволению мира я один туда войду; мои ребята станут у двери, чтобы никто туда не вломился; а я вора Морозова найду и выдам его вам головой.

   — Умные речи!— крикнули стрельцы и оттеснили народ от крыльца. Тогда дядя Никита вошёл в открытую дверь и, войдя туда, запер её с внутренней стороны.

При появлении его и царская стража, и придворные разбежались.

Дядя Никита пошёл разными ходами в горницы царевны Татьяны Михайловны.

Едва он появился в её сенях, сенные девицы, взглянув на его топорище и кинжал, на его богатырский рост, чуть-чуть не перемерли: они подняли такой визг и крик, как будто их режут на части.

   — Вон! — крикнул на них грозно Никита, и они вмиг исчезли.

Он постучался к царевне.

   — Это ты, дядя Никита?— спросил голос монахини.

   — Я.

Черница отворила дверь; Никита увидел царевну, жёлтую, как воск, и едва дышащую; а на топчане сидел Морозов: на нём лица не было, и он за один день поседел.

   — Боярин Борис Иванович, — воскрикнул вошедший, — для спасения твоего и царя я срезал свою бороду, сбросил иноческую одежду и облёкся в купеческого приказчика, и тебе, боярин, чтобы спасти свою жизнь, нужно тоже срезать бороду и облечься в одежду твоего служки-немца.

   — Что ты... что ты... отец архимандрит, лучше смерть, чем резать бороду.

   — Боярин! Именем Бога, именем царя умоляю, бери с меня пример, — я архимандрит и то подрезал бороду.

   — Это ты, отец архимандрит, сделал для спасения другого человека, а я должен это делать лишь для своего спасения... Ни за что.

   — Теперь дело идёт не о твоём лишь спасении, а о жизни царя. Он тебя не выдаст, а раз народ вломится сюда, не ручаюсь, чтобы обошлось без несчастия. Подумай об этом ангеле? Разве тебе не жаль его? Разве забыл ты, что завещал тебе царь Михаил? И что будет делать народ без царя?.. Снова смуты... самозванцы... поляки... шведы... страшно подумать... Решайся, боярин. Дайте ножницы.

Царевна принесла ножницы.

   — Ни за что! — крикнул Морозов.

Никон бросился к нему и одним ударом ножниц срезал ему часть бороды.

   — Теперь, — сказал он, — подайте воды и мыла. Не упрямься, боярин, ведь насильно срежу бороду.

Морозов повиновался. Никон срезал ему всю бороду, потом намылил ему лицо, вынул кинжал из-за пояса и сбрил ему гладко лицо, оставив только усы.

При всей этой операции ему светила царевна, а черница ушла за одеждой его служки-немца; когда же она возвратилась, бороды Морозова уж не было. Женщины вышли, и Морозов переоделся.

Тогда Никон, помолившись у иконы и благословив царевну и монашку, удалился с Морозовым; черница пошла за ним, чтобы затворить дверь.

Подойдя к дверям красного крыльца, он шепнул Морозову:

   — Что бы ты ни видел, ты только мычи и болтай вздор, аль говори по-немецки. Никон отворил дверь, за ним монашка затворила её.

Таща за ворот Морозова, он неистово закричал:

   — Обыскал все хоромы. Вор бежал, а его служка повинился. Байт: Морозов-де теперь у себя дома... Он, значит, укажет, где можно его отыскать... Стрельцы пущай здесь на страже... остальные за мной... казним вора... Ну, немец, веди нас.

И волоча за ворота Морозова, Никон пошёл вперёд.

   — К Морозову... к вору! — раздались голоса.

Огромная толпа последовала за Никоном и за его артелью.

Жена Морозова, Анна Ильинишна, была в тот день тоже у Тройцы и уехала к себе домой, ожидая к обеду мужа и гостей.

Никто, однако ж, не возвращался, а набат колокольный, движенье и шум народа её испугали, и она, не раздеваясь, как была нарядная, ожидала в тревоге мужа.

Но вот прислуги известили её о мятеже и говорили, что творится около дворца неладное; потом вести пришли ещё тревожнее и вся челядь разбежалась.

Осталась она во всём доме одна со старым слугою Морозовым.

Ночью поднялся на улице страшный шум, и огромная толпа народа обступила дом, неистово крича и стуча в ворота.

Слуга подошёл к воротам и закричал, чтобы они не вламывались, так как первый, кто войдёт, тот мёртв ляжет.

Толпа разъярилась, натиснула на ворота — они отворились, и в тот миг, когда холоп Морозов хотел сразить входившего, раздался выстрел из пищали и тот упал, сражённый пулей.

Никон едва-едва удержал Морозова: тот хотел вцепиться в убийцу.

   — Ну, немец, теперь показывай, где вор спрятался.

Толпа стала обходить и дом, и чердак, и погреба; в последних она разбила бочки и, напившись вина, совсем охмелела и ошалела.

   — Вора нет, так разграбим дом! — крикнул кто-то.

Народ бросился грабить хоромы, и с жены Морозова сорвали все драгоценности; её же хотели убить.

   — Зачем убивать, она всё же царская золовка, — крикнул Никон, — лучше без одежды выгоните её на улицу, пущай как нищенка болтается в народе... А дом сожгите: если вор в нём, так он сгорит.