Кремль обратился в шумный город. Никон вышел к ним, выбрал начальников, ввёл порядок. Имевшие оружие тотчас были разбиты на сотни, а не имевшие его должны были отбывать другие повинности.

В один лишь день Кремль представлял уж сильную крепость, командующую над городом.

Из города же слухи шли неблагоприятные. Траханиотова встретил народ по пути в Троицкий монастырь и там зверски его умертвил.

Этой жертвой как бы он насытился, или же то обстоятельство, что Кремль принял на другой день грозный вид, имело на него влияние, но набаты прекратились, и народ перестал собираться большими толпами.

Между стрельцами пошли тоже толки, что не пригоже всё делается без приговора боярского и царского указа; дворец этим воспользовался и вызвал к Кремлю стрельцов. Они собрались пред Кремлем. Царь вышел к ним с духовенством и ближними боярами, говорил с ними милостиво, обещался удовлетворить их требования об уничтожении торгового закона и просил стрельцов водворить порядок в Москве. После того он угостил их вином и мёдом. Стрельцы ушли и дали слово привести всё в порядок. По этому примеру Милославский, тесть царя, пригласил из Москвы из каждой сотни по одному человеку, угощал их три дня, обещаясь, что царь назначит на место убитых бояр тех, кого народ желает.

Москва стала успокаиваться мало-помалу. Кремль очистился от лишнего люда, и он имел уж вид укреплённого лагеря; царь поэтому решился 28 июля явиться на крестный ход.

Узнав об этом, на крестный ход собралась вся Москва. Впустили народ в Кремль, царь вышел на красное крыльцо и обратился к народу со следующими словами:

   — Очень я жалел, узнавши о бесчинствах Плещеева и Траханиотова, сделанных моим именем, но против моей воли; на их места теперь определены люди честные и приятные миру, — они будут чинить суд и расправу без посул и всем одинаково, за чем я сам буду строго смотреть.

Царь при этом обещал понизить цену на соль и уничтожить казённые монополии.

Народ упал на колени и благодарил его восторженно.

Воспользовавшись этим, он обратился вновь к народу:

   — Я, — произнёс он со слезами, — обещал выдать вам Морозова... Я не оправдываю его... Но выдать его вам я не вправе: он с детства мне дядька и второй мне отец. Когда в Бозе почивший царь Михаил умирал, он отдал меня на его попечение; притом, как я его выдам, царица, жена моя, умрёт от печали, он ведь женат на её сестре.

Царь сильно зарыдал.

Многие из народа закричали:

   — Многие лета царю!

   — Да будет воля Божья и государя!

   — Возвратить Морозова... довольно душегубства.

Но Морозов сошёл с политического поприща и в Москву не скоро возвратился.

6-го августа писал царь игумену Кирилловского монастыря грамоту о том, чтобы на случай ярмарки Морозов оттуда удалился, так как может быть возмущение и он может пострадать. Сам же царь сделал собственноручные приписки со всех сторон, и мы сохраняем орфографию подлинника.

«И вам бы сей грамоте верить и сделать бы и уберечь от всякого дурна, с ним поговоря против сей грамоты, да отнут бы нихто не ведал, хотя и выедет куды; а естли сведают и я сведаю, и вам быть кажненным, а естли убережёте его, так как и мне добро ему сделаете, и я вас пожалую так, чево от зачяла светя такой милости не видали; а грамотку сию покажите ему, приятелю моему».

Но такой безграмотности нечего удивляться, грамота и наука в тот век были почти синонимы; так царь Михаил Феодорович дал знаменитому «учёному» гольштинцу, Адаму Олеарию, опасную (пропускную) грамоту, которая гласила: «Ведомо нам учинилось, что ты гораздо (очень) научен и навычен астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен».

Впрочем, тот же царь Михаил в Чудовом монастыре основал греко-латинское училище, так что литературы греческая и латинская были уже доступны обществу.

Что же получил за свои подвиги собинный друг царя Никон?

В очень непродолжительном времени его поставили во епископы, когда престарелый Аффоний отошёл на покой в Хутынскую обитель, и хиротонисан в новгородские митрополиты.

Когда в Успенском соборе, в присутствии царя и многочисленного народа, патриарх совершал посвящение, в уединённом уголке одна монашка, проливая слёзы умиления, молилась горячо «о Нике и о преосвященнейшем Никоне».

Вскоре после московского мятежа, несмотря на то, что царь Алексей Михайлович имел всего 19 лет, он приступил, для успокоения народа, к составлению уложения и для этой цели созвал собор; в том же году он снова запретил продажу ненавистного староверам табаку, а год спустя он изгнал из Москвы англичан, причём указ мотивировал следующим: «Государя своего Карлуса короля вы убили до смерти, — за такое злое дело в Московском государстве вам быть не довелось».

Народ поэтому должен был бы быть доволен, тем более, что государь оказывал большую любовь к науке: при нём находился постельничий Фёдор Михайлович Ртищев, один из первых просветителей России.

Недалеко от Москвы, в прекрасной местности, он выстроил Андреевский монастырь, вызвал сюда из малороссийских монастырей тридцать образованных монахов, в обязанности которых было учить всех желающих славянской и греческой грамматике, риторике и философии; кроме того, они обязаны были заниматься переводами.

Это был первообраз университета, а между тем в народе это было понято за еретичество, и благовещенскому протопопу, царскому духовнику, стали наговаривать и на Ртищева, и на Морозова.

Вообще имя последнего сделалось ненавистно; во многих местах России оно вызвало мятежи или, как тогда их называли, гили. Но самые серьёзные из них были в Пскове и Новгороде: кроме воевод пострадали в обоих митрополиты: в первом Макарий, во втором Никон.

Неудовольствие народа было не столько возбуждено этими святителями и воеводами, как всеми тогдашними порядками, а правительство московское было крайне слабо и боязливо, в особенности после сделанных уступок черни в Москве.

Пример, вообще, заразителен, и безнаказанность в Москве, обнаруженная в отношении убийц Плещеева, Чистова и Траханиотова, не могла не вызвать самоуправства в областях, и народ в этом случае шёл вовсе не против царя, а во имя его интересов.

Царь, говорили в провинции, молод, и бояре его обманывают и продают нас немцам.

Это был девиз мятежников.

При таких обстоятельствах Никон торжественно въехал в Новгород; встретил его в Софийском собор воевода князь Фёдор Андреевич Хилков со всем духовенством, народом и сотенными головами.

Митрополит сказал слово, в котором он призывал всех исполнять свой долг, причём он объявил, что он для всех одинаково будет доступен и что каждый найдёт в нём заступника и защитника.

После того митрополит с крестами и хоругвями препровождён из собора на митрополичий двор.

Так водворился Никон в Новгороде и, исполняя высокое своё назначение, взялся с обычною энергией за устроение своей паствы.

На другой же день он сидел уж в своей рабочей комнате и вёл такой разговор с митрополичьим казначеем, старцем Никандром.

   — Отец Никандр, — говорил он, — так в митрополичьей казне ничего нет? Медной деньги нетути?

   — Нет, святейший архипастырь, да откуда им и взяться? Предшественник все-то дело судное отдал приказному Ивану Жеглову, а дело вотчинное и поместное, да разное иное, мытное и неокладное — детям боярским Макару и Фёдору Негодяевым. Делали они обиды всяческие челобитчикам, а приказный Жеглов — тот и попов, и протопопов ставил, кто, значит, больше даст.

Ужаснулся Никон и велел их привести к себе.

   — Где, Ванька, казна митрополита? — спросил Никон строго.

   — Не могим знать, на то казначей митрополичий - он и голова всему.

   — Но деньги собирал ты.

   — Нет, не собирал, а коли принесут дар, то и Бог велел брать, всяк дар совершён, — начал было он.