— Патриарха не стало!..

В этот миг царь-колокол ударил три раза; все предстоявшие в церкви пришли в ужас и от неожиданности, и от смерти, постигшей высшего иерарха в такие великие дни.

«Как овцы, — писал потом Никону царь, — без пастуха не ведают, где деться, так и мы, грешные, не ведаем, где главы преклонить, потому что прежнего отца и пастыря лишились, а нового нет».

После обедни царь поехал к покойнику; тот лежал уже на столе, как живой и, помолившись над ним и поцеловав его руку, уехал к обряду омовения ног, который совершал уж митрополит Казанский.

В пятницу патриарх в гробу перенесён в Ризположение.

Вечером царь отправился туда один и, войдя к покойнику, удивился: все игумены и дети боярские, которые должны были при нём находиться, разошлись и один только священник выкрикивал над ним псалтирь.

Царь созвал детей боярских и сделал им выговор, а впоследствии митрополита Казанского он просил сделать выговор игуменам.

Когда он спросил священника, почему он кричит так над патриархом, тот отвечал:

   — Прости, государь, страх нашёл великий, — в утробе у него, святителя, безмерно шумело, так меня и страх взял; вдруг взнесло живот у него, государь, и лицо в ту же пору стало пухнуть: меня и страх взял, думал, что ожил, для того и двери отворил — хотел бежать.

При этом рассказе суеверный Алексей Михайлович струсил и ноги у него подкосились, так что он едва устоял; на беду в утробе покойного вновь сильно зашумело.

   — От земли создан, — подумал царь, — и в землю идёт, чего бояться?

И стал целовать руку усопшего, а в этот миг как выстрелит что-то из его уст...

Алексей Михайлович окончательно растерялся и обратился в бегство[22].

В субботу, оплакиваемый и царём, и ближними боярами, патриарх Иосиф предан земле в Успенском соборе с большой торжественностью.

Но царь, Москва и двор были сильно опечалены, — им не был предстоявший светлый праздник праздником без патриарха.

Озабоченный этим, царь после похорон патриарха думал сильно о том, кого избрать в патриархи. Сердце его было за митрополита Никона, которого он считал и святым, и мудрейшим святителем, но по суеверию он хотел ещё погадать, то есть узнать по священным книгам, чьё имя Богу угодно. Он взял святцы и первое имя ему попалось: Феогност.

   — Да у нас нет такого святителя, — подумал царь. — Феогност, — твердил он вслух. В это время вошёл постельничий его Ртищев и, услыша слово Феогност, произнёс:

   — Великий государь, Феогност по-гречески: «Богом избранный».

Царь сказал ему тогда, что он гадал, кого избрать в патриархи и вышло: Феогност.

   — Значит, — заметил Ртищев, — кого ты, великий государь, изберёшь, тот будет и избранником Божьим.

Но этот ответ не удовлетворил царя, он поехал в Алексеевский монастырь к схимнице Наталье; с детства он любил с нею советоваться и называл её «мамой Натей».

Схимница, со времени выезда Никона в Новгород, никуда не выходила и не покидала своей кельи; принимала она только царскую семьи и служку.

Узнав о смерти и похоронах патриарха, она в тот день пребывала во слезах и молитве, и когда служка объявила о приезде царя, она как будто чего-то обрадовалась.

Царь, войдя в её келью и перекрестясь несколько раз, подошёл к ней, обнял её и поцеловал; схимница благословила его испросила сесть.

   — Я к тебе за советом, мама Натя, — сказал он. — Патриарх умер...

   — Слышала и, грешная, молилась за упокой души святителя, плакала, видишь, ещё слёзы не высохли.

   — Не кручинься, мама Натя, Бог даст нам нового пастыря, Божьего избранника Феогноста.

   — Феогноста! — испугалась схимница.

   — Да, такого святителя у нас нетути, но Феогност значит по-гречески Богом избранный.

   — Кого же ты, государь, бояре и собор думаете избрать?

   — Ты же у нас пророчица, мама Натя, Дух Святой тебе подскажет.

   — Дай прежде помолюсь Богу; если он сподобит меня, я, быть может, и нареку его имя, а если не нареку, значит избранный не от Бога.

Она распростёрлась у иконы, несколько минут била поклоны и, поднявшись, вдохновенно воскликнула:

   — Идёт из дальней северной стороны подвижник великий; идёт он среди лесов, болот и степей; не имеет он отдыха ни днём, ни ночью; окружён он великой стражей, а с ним великий святитель почиет в гробу, и несёт подвижник на плечах своих этого святителя, и имя почившего «св. угодник и чудотворец митрополит Филипп», и вижу я, вот, вот, св. Филипп из гроба восстаёт в светлом сиянии и благословляет несущего его великого святителя.

   — И как имя этого подвижника?

   — Дай вслушаюсь, св. Филипп что-то молвил, произнёс он имя... имя... Никон!

С последними словами схимница упала без сознания.

Царь позвал служку, и когда схимница приведена была в чувство, он простился с нею и вышел.

   — Итак, Феогност — Никон, — подумал он, уходя.

Затворив за ним дверь своей кельи, схимница бросилась на колени и, молясь о Нике и о патриархе Никоне, благодарила Господа сил, что вновь он будет безвыездно находиться в Москве.

   — Его видеть, его слышать для меня бесконечное блаженство, — лепетала она. — И если это грех, то прости мне, Господь Бог милосердный. И ты, долготерпеливый, когда явилась тебе чаша, молил же Бога Отца, да минёт она тебя.

Летний июльский день, солнце знойно, но вся Москва в движенье: ока убралась, как на пир, как на праздник великий. Дома выбелены или окрашены вновь, улицы подметены, и народ огромной толпой валил к Успенскому собору; туда же со всех московских сорок сороков спешат с иконами и хоругвями.

Но вот сам юный царь со всеми боярами появился на красном крыльце и после народного приветствия отправился к Успенскому собору.

Помолившись там, царь с духовенством, с боярами, стрельцами, служивым людом, народом и духовенством, при пении «Спаси Господи люди Твоя», двинулись из Москвы.

Рядом с царём несут в кресле митрополита Ростовского Варлаама.

В версте от города верховой посланец дал знать, что св. Филипп недалеко уже; несколько минут спустя показались передовые стрельцы, после того заблистали в отдалении хоругви, иконы и народ.

По дороге тысячи людей — светских и духовных — присоединились к священному шествию и образовали страшную массу.

Обе толпы остановились друг против друга, и тогда москвичи увидели гроб св. митрополита, несомый епископами и архимандритами, съехавшимися ещё по дороге, чтобы участвовать в торжественном внесении мощей в Москву.

Впереди шествия ярко выдвигался митрополит Никон, с крестом в руках.

Москвичи в один миг пали ниц, а за ним и вся толпа, сопровождавшая Никона.

Никон благословил царя и народ и, подняв первого, облобызал его; то же самое он сделал с царской семьёй и с высшими святителями.

Подошёл он тоже к митрополиту Варлааму и хотел его облобызать, но тот от радости, что сподобился встретить св. мощи Филиппа, отдал Богу душу.

Все были поражены этим событием, но Никон нашёлся: он велел усопшего присоединить к процессии.

После того все двинулись к Москве; она встретила их трезвоном во все свои колокола, а народ и всё духовенство пели «Исполла эти деспода» и «Достойно».

Когда св. мощи были внесены в Успенский собор, там готов уж был помост, покрытый драгоценной парчой. Духовенство поставило туда мощи. После молитвы, произнесённой Никоном, крышка гроба снята, и св. Филипп явился лежащий в гробу в митрополичьей митре, с лицом спокойным, как будто он только что почил.

Трудно описать чувства, овладевшие народом; это были и рыдания, и радостные, и неистовые восклицания и вместе с тем благоговейное созерцание св. угодника и великомученика.

Первый приложился к мощам царь, потом Никон с остальным духовенством и народом.

Начали служить благодарственный молебен, и после него царь взял Никона и других сановников церкви во дворец: там была приготовлена трапеза.