— Да ты бы, мама Натя, просила царя и патриарха, и они позволят тебе не быть схимницей.

   — Нельзя, царевна, схимница не может покинуть монастыря, и в том-то и горе, коли узнают, что я здесь, да ходила по монастырям, да была в миру, — меня в заточенье сошлют.

   — Дурно, скверно...

   — Сама жалею, грамотку имею радостную от гетмана Богдана к святейшему, да и то не самой придётся передать ему.

   — Что пишет гетман?

   — Отдала я, значит, на случай смерти моей все свои маетности и вотчины на монастыри и церкви и сказала в духовной: коли митрополит Киевский будет рукополагаться патриархом Московским и будет под его высокой рукой...

   — Что ж, согласился митрополит?

   — Вот со мною и грамота гетмана Богдана к патриарху.

   — Вечером патриарх у меня будет; коль хочешь, я передам ему.

   — Нет, подожди, нужно предупредить патриарха — не пригоже ему быть сегодня у тебя. Цыган, сказывала я тебе, живёт у Стрешнева, и холопы бают, что Стрешнев подстерегает патриарха и хочет напасть на него сегодня у монастыря, понимаешь? Потому я и здесь.

   — Надоть предупредить патриарха! — воскликнула Татьяна Михайловна.

   — А как предупредить? Теперь иль в думе, али у царя. Уж ты позволь, царевна, мне остаться вечор у себя, а там что Бог даст, — произнесла в раздумье черница.

Часов в девять вечера, когда ночь своею тёмною пеленою покрыла матушку Москву и когда по случаю отсутствия фонарей и луны можно было на каждом шагу нос разбить или попасть в какой-нибудь ров, из патриарших палат вышел высокий человек и поспешно принял направление к Алексеевскому монастырю.

Едва он вышел оттуда, как три человека, скрывавшиеся близ палат, тоже двинулись за ним, но в довольно далёком расстоянии.

   — Это он, — сказал Алмаз.

   — И мы узнаем его, — прошептал Стрешнев и Хитрово.

Все трое были, что называется, выпивши.

   — Ну, поп Берендяй, не выкрутишься, теперь ты наш, — шептал Стрешнев.

   — А коли хочешь, я им порешу, — молвил Алмаз.

   — Как порешишь?

   — Ножом в бок, и был таков: пущай по ночам не шляется.

   — Порешишь! С ума ты, что ли, спятил? Враг он мне, правда, да на безоружного, из-за угла... не воры, разбойники мы: вот коли б с ним подраться, ино дело, — возразил Стрешнев.

   — Правду он байт, — поддержал его Хитрово.

   — Коли так, я сам-друг его порешу, — рассердился Алмаз.

   — Немытое ты рыло, не дадим мы его порешить, а тебя порешим, — разгорячился Стрешнев.

   — А вот что я скажу, — молвил Хитрово, — пойдём мы скоро мимо моего-то дома, и я зайду да тётушку свою и пошлю к царице: дескать, поп Берендяй поплёлся в Алексеевский, а вы тем часом за ним идите да ждите у Алексеевской: тётушка туда зайдёт за вами.

Несмотря на то что был поздний вечер, встревоженный гнусным доносом царь и царица подъехали к Алексеевскому монастырю, вышли из экипажа и прямо пошли к Татьяне Михайловне. Дверь с лестницы, ведшей к ней, была открыта, а сама лестница освещена.

Они вбежали по ней и постучали в дверь: отворила её служка царевны.

Марья Ильинична побежала вперёд, за нею Алексей Михайлович, и когда первая отворила дверь, они увидели в приёмной маму Натю и патриарха Никона.

   — Матушка Наталья! — вскрикнула удивлённая царица.

   — Мама Натя! — обрадовался царь.

   — Это я, — сказала та, бросившись в ноги царю.

Он поднял её и поцеловался с нею.

То же самое сделала и царица со своею любимицей, когда та поклонилась ей в ноги.

Во всё это время патриарх стоял с выражением строгим и величественным.

   — Где ж ты была, а мы плакали по тебе, мама Натя? — молвил Алексей Михайлович.

   — Ходила по монастырям и скитам, была и в Киеве в пещерах и теперь оттуда.

   — Она привезла грамоту от гетмана Богдана — он винится в своих грехах и отписывает, что митрополит Киевский хочет быть рукоположен мною и соединить обе церкви Великой и Малой Руси.

   — Слава те Господи, — крестясь набожно, воскликнули вместе и царь и царица.

   — Завтра я буду служить соборне в Успенском молебен, да ниспошлёт Господь Бог благодать свою на киевскую церковь. Я думал, что и тебя, великий государь, оповестила царевна Татьяна Михайловна о радостном пришествии к нам черницы Натальи.

   — Нет, мы так... к царевне... Прости, великий государь и святейший патриарх... Мы с женою обрадовались чернице и забыли идти под твоё благословение:

Царь и царица подошли под его благословение и поцеловали его руку.

   — Великий государь и царица, — воскликнул патриарх, — сегодня один из радостнейших дней в моей жизни. Я страшился, что гетман Богдан пишет в грамоте своей об отказе митрополита, и боялся уйти отсюда развенчанным патриархом Малой Руси. Я и пришёл сюда в одежде простого чернеца, чтобы не было срамотно патриарху Великой Руси. Теперь простой чернец выйдет отсюда патриархом Малой Руси. Отныне Великая и Малая Русь будут одно тело и одна душа, в вере наше единство и наша сила.

   — Аминь! — произнесли царь и царица.

   — А царевна Татьяна как поживает? — обратилась к инокине Наталье царица.

   — Она почивает в своей опочивальне.

Раздался стук подъехавшего к монастырю экипажа.

   — Это моя колымага и моя свита, — сказал патриарх. — Великий государь приехал в чём? — продолжал он.

   — Мы с женой в колымаге одной боярыни. Поезжай с царицей в моей, а я хочу пройтись пешком: не подобает патриарху Малой Руси выехать отсюда в колымаге, коли пришёл сюда пешком патриарх Великой Руси.

Царь и царица простились с инокиней, а патриарх, проводив их до колымаги, направил шаги к своим палатам.

Хитрово и Стрешнев получили нагоняй и от царя, и от царицы.

На другой день патриарх Никон соборне служил молебен в Успенском соборе в присутствии царя, боярской думы и огромной массы народа за благоденствие соединённых церквей — Великой и Малой Руси; а на эктении провозглашён был этот новый титул патриарха.

Никон сидит в своей рабочей комнате с Матвеевым. Они озабочены внешними делами.

Приехали и польские и шведские послы.

   — Да, — говорит Никон, — мы много потеряли с изменой гетмана Богдана; возьми он Львов и овладей всею Галицею, Яну Казимиру не было бы где укрепиться и откуда воевать. Теперь все почти города Волыни и много литовских городов отпали от нас. Придётся удовольствоваться одною Белою Русью, да не удастся ли захватить реку Неву и Ладожское озеро — нам море нужно.

   — Да, без моря, — поддержал его Матвеев, — мы как без глаз. От голландских немцев и от англичан мы можем получать товар лишь через Архангельск, а это дорого, да и мешкотно. Иное дело, кабы море да наше. Потеряли мы много в войне с Польшей, что море не наше... После столбовского мира король свейский Густав-Адольф докладывал сейму: русские — опасные соседи; границы земли их простираются до Северного, Каспийского и Чёрного морей; у них могущественное дворянство; многочисленное крестьянство; многолюдные города, они могут выставить в поле большое войско, а теперь этот враг без нашего позволения не может ни одно судно спустить в Балтийское море. Большие озера, Ладожское и Пейпус, Нарвская область, тридцать миль обширных болот и сильные крепости отделяют нас от него; у Руси отнято море и, Бог даст, теперь русским трудно будет перепрыгнуть через этот ручеёк...

   — Да, — воскликнул Никон, — не отдал бы моря блаженный Филарет, коли б он не был в плену... Это всё Грамонин-дьяк... да и мы теперь будем сражаться за море.

   — А столбовский мир или вечное докончание, как называют его свейцы?..