— Видишь ли, дело было так: после низложения в Москве царя Василия Шуйского бояре решили избрать одного из трёх: Михаила Романова, Василия Голицына или Владислава. Большинство стало на стороне Владислава, так как он хотя был ещё юн, но был образован и мог бы быть не только польским, но и шведским королём. При подобном избрании русские надеялись покончить вражду со шведами и поляками и возвеличить этим своё государство. Но отец мой был упрям. Вместо того чтобы отпустить сына в Москву, он сам надел на себя шапку Мономаха и, напав на Русь, осадил Смоленск и взял его, а Гонсевский потом сжёг Москву. Это озлобило русских, и они избрали на престол Михаила Фёдоровича. Теперь, как ты видишь, мы расплачиваемся за грехи отца моего — русские, если бы не заключили с нами годового перемирия и не бросились бы на шведов, то едва ли мы сидели бы теперь в Кракове.

   — Что же их вынудило оказать нам эту помощь?

   — Трудность вести войну без моря. Шведы овладели при отце моём Ливониею и берегами Балтийского моря; теперь русские домогаются отнять у шведов Балтийское море, и это только и причиною, что они так уступчивы в отношении нас. Я надеюсь, что они скоро заключат с нами выгодный мир. Богдану Хмельницкому, хотя он присягал на подданство России, царь теперь не верит: тот сносится со шведским королём и списался с семиградским князем Рагоци, чтобы избрали его после моей смерти на польский престол.

   — При таких обстоятельствах, — покачала сомнительно головою Мария Людвика, — сомнительно, чтобы русские заключили с нами скоро мир. Как только они увидят, что мы усиливаемся, они покончат со шведами и будут упорно с нами драться. А это для Польши разорение, да и кровь невинных льётся без конца. Господи... Матерь Божья, нельзя ли найти другого исхода?

   — Королева, какой может быть тут исход?.. Единственное, что можно было предложить, — это соединение обоих государств: польского и русского. Здесь ещё в отношении династическом можно было бы кое-как примириться с домом Романовых. Но общественный строй наш неодинаков: главное — так это разность религии, но тут патриарх Никон и наш примас сошлись бы; важнее же то: что сделаешь ты с нашим выборным правом в короли? Тут-то мы с русскими окончательно расходимся: они за наследственность, мы против неё, как же слиться?

   — Нельзя ли и у нас установить наследственность престола?

   — Видишь ли, двоюродный братец мой, шведский король Карл XI, когда овладел в прошлом году всею Польшею, так ему тотчас поляки заявили: собери сейм и объяви, чтобы тебя избрали, а он показал на свой меч и воскликнул: «Я Польшу завоевал и не нуждаюсь в избрании — меня мой меч провозгласит королём»... Что же? Поляки восстали и изгнали его из Польши. О наследственности же престола, если заикнуться, то обзовут нас изменниками и изгонят из Польши. Нужно покориться силе и обычаю: поляк без сеймика, сейма и посольской палаты не считает себя безопасным и счастливым, а русские обратно: без самодержавного царя они не видят возможности существовать.

   — В таком случае...

   — В таком случае нужно положиться на Бога и, придерживаясь правила «laissez faire», надеяться, что всё, что ни делается, то воля Божья, и стараться помириться с русскими и жить с ними в ладу, пока оба народа не сблизятся и в своих верованиях, и в понятиях. Тогда самое слияние сделается неизбежным во имя общих интересов и благополучия.

   — Прав ты: против исторического хода народной жизни ничего не сделаешь, — вздохнула королева, поднялась с места и отправилась в своё отделение.

В Чигирине, во дворце гетмана Богдана Хмельницкого сидят две женщины: одна в одежде инокини, другая — в малорусском платье, т.е. в юбке, кофте, обложенной мехом, а на голове её турецкий платок, на шее дорогие монисты, в ушах — бриллиантовые серьги. Малороссиянке лет под сорок, и она во всём блеске красоты: глаза блестящие чёрные, цвет лица свежий, но с загаром, черты лица тонки, брови густые.

Это жена гетмана — Анна, а собеседница её — мама Натя, бывшая жена Никона.

Разговор идёт на малороссийском языке:

   — Ты видела, матушка, моего мужа — так говори, как по твоему разумению: не опасен ли он?

   — Болезнь пана гетмана сильная, нужно тебе принять меры, чтобы сын твой Юрий был признан ещё при жизни отца гетманом, потом это невозможно будет сделать... У гетмана столько врагов, а Юрий юн.

   — Правду ты говоришь — ведь Юрию только шестнадцатый годок пошёл. Писал недавно гетман с посланцем Коробкою к царю, что он сдал за старостью и за болезнию гетманство Юрию, за радою полковников и всего войска, и умолял царя прислать в Киев святейшего Никона-патриарха, и тот бы митрополита на митрополию, а гетманского сына на гетманство поставил и благословил. Царь же о Никоне ни слова, а лишь отписал: «Вам бы, гетману, сыну своему приказать, чтобы он нам, великому государю, служил верой и правдой, как вы, гетман, служили; а мы, увидя его верную службу и в целости сохранную присягу, станем держать его на милостивом жалованье».

   — Слышала... слышала, как узнал о таком ответе миргородский полковник Грицко Лесницкий, он и стал прочить в гетманы войскового писаря Выговского.

   — Да, а муж мой, как узнал об этом, так Лесницкого хотел казнить, Выговского же держал пригнетённого лицом к земле целый день, да я упросила отпустить и того и другого.

   — Напрасно он это сделал, а Никона едва ли выпустят из Москвы; у царя теперь в милости Хитрово и Стрешнев, а те враги святейшего.

   — Знаем это и мы, и всё войско, да когда бы Никон был здесь, всё было бы иное; был бы он здесь и патриархом, и главным над всеми; и тогда не нужно бы было быть нам под рукой (в подданстве) московского государя, и св. град Киев был бы, быть может, новым Римом, не только для нас, малоруссов, но и для других. Как в войске узнали, что царь не отпущает к нам Никона, — все плакали.

   — А на Москве, — воскликнула инокиня с сверкающими глазами, — ругают его, называют еретиком, за чем-де исправил книги и ввёл единогласие в пении в церкви, как это и у вас. А за государевым делом он не имеет покоя ни днём ни ночью, не доест, не доспит, а от бояр одна честь — зависть одна подлая да и подкапываются под него. Взяли мы, говорят они, и Белоруссию, и Малороссию, и довольно... значит, больше он нам не нужен, теперь разделим меж собою добычу; а он не даёт, говорит: всё-де государское... и увидишь, гетманша, — не отпустят они его сюда, да и самого заточат.

   — Крий[33] Боже! — воскликнула с ужасом Анна. — Да, чтоб такого умного извели! Уж Богдан, гетман, какой умный, аль Выговский... да и те говорят: куда нам до Никона. Такого человека и не было второго на свете. Да признаться, если бы не Никон, то Богдан не сдался бы царю, и, коли были у нас какие обиды от воевод, так Никон, как узнает, всегда просит прощения и взыщет. Без него же, увидишь, матушка инокиня, снова мы будем или с ляхами, или с турками. Никон знал, кого карать, кого жаловать, умел ладить с людьми, а коли бояре начнут жить своим умом, то ладу не будет: вооружат они против царя и войско, и народ.

Вошёл в этот миг молодой человек, безбородый, но с мужественным лицом, хотя скромного вида: на нём был казакин, припоясанный серебряным кушаком, с боку которого висела драгоценная турецкая сабля. Поцеловав руку гетманше, он торопливо сказал:

   — К нам, матушка, гости приехали... из Киева воевода Бутурлин... Говорят, от царя. Он уж в лагере наказного атамана.

   — А отец-то твой болен... Захочет ли он принять его и говорить с ним?

   — Зайди к нему, матушка, ведь он, коли болен, так не любит, чтобы к нему заходили, кроме тебя.

   — Идём к гетману вместе, послушаем, что он скажет.

Они прошли коридор и очутились в обширном зале, это была и приёмная, и столовая гетмана. Посредине этой огромной комнаты с большими окнами стояли дубовые столы, и по бокам виднелись дубовые скамьи. Стены столовой были украшены оружием, отнятым у неприятелей, знамёнами, бунчуками, и здесь же виднелись головы лосей, оленей, кабанов и медведей, добытых Богданом на охоте.