Об Айрмонгерах я была весьма наслышана. Да и кто у нас в Филчинге не был? И не только в Филчинге, но и далеко за его пределами. Оно и понятно, поскольку их бизнес куда только ни простирался. Они-то и были главными свалковладельцами. Ну, а кроме Свалки, как поговаривали, за ними водились и огромные долги, в том смысле, что они владели всеми долгами Лондона, которые приходили взыскивать, как только им приспичит. Очень богатые были люди, не такие, как все, — лукавые и дальновидные. «Никогда не верь Айрмонгеру», — говаривали у нас в Филчинге, но только между собой, потому что сказать это им в лицо было себе дороже. Работу потеряешь в тот же миг. Об их доме ходили разные слухи — он стоял у дальнего края Свалки, но разглядеть его не удавалось. Такое себе пятнышко в отдалении. И вот мне выпал случай увидеть его поближе — мне предлагали работу. Работа там, какая-никакая, имела важное достоинство: она позволяла отлынуть от свалочливого труда и закинуть куда подальше кожаный колпак — такими случаями не разбрасываются.

— Я рада, — сказала я, — премного обязана. Какая удача. Значит, «обручение» мне не грозит?

— Со Свалкой? — уточнил он. — Нет.

— Тогда давай.

— Пожалуйте поторопиться, — предложил он и с этими словами направил меня к невзрачному тарантасу, запряженному одинокой лошадкой в сторонке от приюта. Кобыла была худая и дрожала, тарантас был старый и переваливался на ходу. Так мы и покобыляли вдаль вдоль очистных путей. Стоял, помню, ясный день, Свалка вела себя тихо, будто затаила дыхание; над головой голубело небо, а над дорогой курилась довольно легкая, против обыкновения, дымка.

И вот, значит, под эту синь над головой и с улыбкой во все лицо я и трясусь навстречу будущему, Дому лавровых листьев.

— Это еще не все? — спросила я.

— Далеко не все, — подтвердил он.

— И что… и мне найдется там место?

— Уже находится. В сию минуту.

— Ну и дела! — сказала я.

Мы с друзьями не раз судачили о том, как оно у них там, в том Доме. Но, конечно, никого из нас и близко туда не подпускали. Самое близкое, куда ступала нога любого из нас, это ярдов эдак сто от Дома, а дальше нам просто делали от ворот поворот. Дальше была только Семья. Остальным проход был заказан. И вот я — я! — в одном экипаже с самим Айрмонгером просто беру и въезжаю туда. Я Айрмонгер. За нами затворяются ворота, и дружище Каспер торопит меня внутрь. Там меня встречают конторки и бюро, люди с бумагами, непривычные звуки и непонятные трубы повсюду. И, снова-таки, всякие «клацы» и «лязги» и отдаленные «тупотупы»; народ сплошь в воротничках, при галстуках, и все как на подбор какие-то желтушные.

— Показали бы, что здесь к чему, — любопытствую я.

— Какие мы дерзкие, — хмыкает Каспер. — Ничего не трогать, следовать за мной.

Я последовала за ним по коридору; вокруг сновал занятый делами народ, все как один мужского пола. У двери, на которой было написано «К Форличингем-парку», мы остановились; интересно, что следующая дверь гласила: «Из Форличингем-парка». Прикрепленный к фрамуге, там болтался шнурок с колокольчиком. Каспер его дернул, послышался то ли скрип, то ли треск, он открыл дверь, которая вела «К…», а вовсе не «Из…», и мы вступили в комнатушку размером не более платяного шкафа. Тут он велел мне держаться за поручень. Как только я за него ухватилась, Айрмонгер дернул еще один шнур, свисавший с потолка, — где-то послышался звон колокольчика, и тут этот шкаф вздрогнул и пришел в движение. Пол ушел у меня из-под ног, мы просто падали и падали вниз, вниз, вниз; сердце подпрыгнуло куда-то под горло, а из нутра исторгся вопль. Все, подумалось, это конец, летим навстречу смерти. В следующий миг меня ослепила вспышка света, и широко раскрытыми от неожиданности глазами я увидела, что Каспер сжимает в руках что-то вроде скрученного из мешковины факела. Оказывается, он даже ни за что не держался, а стоял себе как ни в чем не бывало. Глядя на меня, он только усмехнулся и сказал, что переживать нечего.

Тут шкафокомната еще раз взбрыкнула и затихла — мы не шелохнулись.

— Где мы? — только и выдохнула я.

— Внизу, — объяснил он. — Глубоко внизу. Чтобы попасть наверх, иногда приходится ехать вниз.

Мы стояли на платформе. Рядом в обе стороны бежали рельсы. На стене висели указатели. Тот, который по центру, гласил: «Добро пожаловать на станцию “Дом лавровых листьев”». Стрелка в одну сторону подсказывала: «На Большой Лондон», а в другую — «На Айрмонгер-парк». У платформы под парами уже стоял паровоз. Меня быстро погнали вдоль состава сквозь толпу безучастно деловитых мужчин в темных костюмах и макинтошах. Всех объединял взгляд, устремленный в никуда. В хвосте состава был прицеплен товарный вагон с корзинками, коробками и прочей тарой с каким-то потребительским грузом. Туда меня и затолкал Каспер Айрмонгер. В вагоне я оказалась одна, одна среди множества разных вещей.

— Устраивайся на корзинке. Когда поезд прибудет — тебя заберут. Веди себя хорошо, — напутствовал он и задвинул дверь.

Чуть позже выяснилось, что он ее запер. Полчаса спустя сквозь решетку на окне (стекла не было) я увидела очень высокого пожилого господина в шляпе с высоченной тульей и в длинном черном пальто с меховым воротником. Возвышаясь над толпой, он важно шествовал по перрону, а за ним тянулся хвост из малозначительных особ, что семенили вслед, непрерывно кланяясь, пока он, значит, с решительно мрачным видом совершал посадку на поезд. Подозреваю, что как раз его-то весь поезд и ждал, поскольку, едва он поднялся в свой вагон, по перрону помчался дядечка в форменной фуражке, изо всех сил махая флажком и что есть духу дуя в свисток. И тут мы тронулись. Я пыталась еще хоть что-нибудь разглядеть сквозь решетку, но поезд нырнул во тьму и стало темным-темно. А потом и того темнее. В мой товарный вагон через дыры и щели залетали лишь клочья тумана и клубы запахов; да еще, когда поезд набрал ход, в вагон сквозь решетку стала прокрадываться какая-то мелкокапельная взвесь, и запах, источаемый ею, нельзя было назвать приятным. Как бы то ни было, в конце концов поезд замедлил ход и остановился, выдав пронзительный гудок, от которого у меня заложило уши; оглохшая, я попыталась было хоть что-нибудь высмотреть из окна, но толком ничего не успела — дверь вагона отъехала в сторону, и стоящая в проеме высокая дама в строгом платье сказала, обращаясь ко мне:

— Вам надлежит проследовать сюда, соблаговолите поторопиться.

Так оно и началось. Я приехала.

Здесь продолжается повествование Клода Айрмонгера

О моем кузене Туммисе (да и о Муркусе тоже)

Не успев добраться до классной комнаты, я услышал приближающийся гул.

Я, конечно, узнал его. То был голос именного Предмета кузена моего Туммиса — через какой-то миг из-за поворота вылетел и сам кузен.

— Клод, дружище, — сказал он, переводя дух, — как удачно, что я перехватил тебя на полпути.

— И тебе утра доброго, старина Туммис, если оно и впрямь доброе к тому, кто выглядит как сдутый шарик.

— Так и есть, так и есть, и сейчас я тебе расскажу почему. Уроки на сегодня отменили из-за тетушки Розамути, а вместо уроков учителя устроили нам проверку: нас всех ощупали, обхлопали, карманы вывернули, покрутили-повертели, пальцем потыкали на предмет пропавшей ручки, а поскольку она так и не нашлась, то все были отправлены по своим комнатам, дабы не путаться под ногами искателей. В случае обнаружения искомого предмета мы строго-настрого предупреждены подать звуковой сигнал громким криком. Похоже, тетина ручка нынче стала головной болью для всех.

С кузеном Туммисом мы водили компанию по многим причинам, нередко предаваясь совместным занятиям по зубоскальству, болтологии, переливанию из пустого в порожнее, перемыванию косточек, толчению воды в ступе и лукавомудрствованию. Кузен Туммис — насколько ростом высок, настолько же сложением худ — никогда не отпускал от себя Хилари Эвелин Уорд-Джексон, каковая представляла собой вентиль, весьма уместный в ванной: на эмалированном диске посредине круга красовалась буква «Г», что означало «Горячая». Однако эта в высшей степени симпатичная вещица давала течь, и поразительный эффект их союза заключался в том, что при этом протекал и сам Туммис: капля с носа, что у кого-то другого незаметно сорвалась бы на пол, у него частенько тянулась и тянулась во всю кузенову длину, словно цепляясь за жизнь. А когда она наконец сползала наземь, то казалась уже потусторонним бездыханным телом. Вообще, при своем-то росте наш кузен был чрезвычайно чувствительным малым, озабоченным очень многими вещами. Взять хотя бы его волосы: у него они были такие себе, бледновато-желтенькие. И все-то он не мог решить, как относиться к ним: как к собственным волосам или как к собственно волосам, ведь они смотрелись на нем словно облако газа, скажем, того же метана, что при сомнительной густоте его волос позволяло разглядеть и череп.