К счастью для пострадавшего, Щапов так и не увидел всех последствий своей хитрости. Кубарем скатившись в сумрачный распадок, он ухнул в незамерзшую бочажину стекавшего по каменным террасам ручья. Выбравшись, заметался, весь с головы до ног мокрый, не зная, в какую сторону податься, и со страхом посматривая вверх, где вот-вот мог появиться этот опасный директор. В конце концов кинулся вдоль по ручью.

В это же самое время запряженная в дровни мохнатая лошаденка свернула с малоезженой лесной дороги на целик. Правила лошаденкой молодая женщина: большеглазая, с длинными ресницами, пылко румяная и вся налитая — кровь с молоком. Рабочая одежда (шерстяной платок, ватник, перепоясанный ремнем) не портила этой зрелой красоты. Настораживало лишь выражение лица красавицы — озабоченное, с примесью раздражения, какое овладевает властными натурами, когда они вынуждены делать то, что им не нравится.

Не слишком утруждаясь выбором дороги, чтобы хоть немного облегчить лошади передвижение по трущобистой, с пнями и грудами сушняка местности, возница вскоре достигла того самого места, где Белов задержал браконьера. Небольшой штабелек метровок указывал, что тут было что-то вроде вдовьей делянки.

Сдернув рукавичку и сунув в рот пальцы, женщина посвистела — два раза протяжно и один раз коротко. Никаких ответных звуков не последовало.

Прождав некоторое время понапрасну, женщина что-то с возмущением пробормотала, извлекла из-под охапки сена увесистый полотняный мешочек и вроде как намерилась приступить к погрузке дров, с которой, раз уж никто на ее призыв не явился, ей предстояло справиться в одиночку. И только тут ее внимание привлекли следы и капли крови.

Явно испугавшись, женщина дернула вожжи, чтобы поскорей развернуть сани, но тотчас одумалась: прикрыла холщовый мешочек сеном и, уже почти спокойно причмокнув, направила лошадь прямо по следам, напряженно всматриваясь вперед.

Вскоре стали попадаться сломанные ветки. Злосчастное дерево впереди. Человек, пришпиленный к нему, ворочался, постанывал, пытался освободиться.

Женщина спрыгнула с саней и, подбежав к пленнику, воскликнула:

— Какой красивенький попался!

Она решительно налегла на стрелу, затем быстро и ловко освободила жертву от полушубка и кителя, на рану наложила отыскавшуюся в кармане тряпицу. Только после этого, немного отступив, сказала с изумлением:

— А ведь у нас в Тернове таких не было и нет!

— Теперь будут. Директором я к вам.

— Так это вы, который самый-самый? Из Москвы? Интересно как! А я, стало быть, будто сердцем учуяла: навстречу выехала. Прокачу нового директора!

— Прямо-таки везет с транспортом…

— Транспорт это что! Под самострел залезть да живехоньким выбраться — вот где везет так везет. Ведь он, окаянный, изюбря насквозь прошибает.

Познакомились. Оказалось, женщину зовут Татьяной Спиридоновной, в управлении заповедника она и счетовод, и кассир, и вообще всем канцелярским делам голова. Уложили на санки вещи Белова и тушу оленухи. Георгий Андреевич отыскал в снегу отлетевшую в сторону одностволку браконьера и тоже присоединил к поклаже.

Невелик поселок Терново: домов пятнадцать или двадцать, есть заколоченные, давно заброшенные. И самый внимательный глаз не найдет здесь признаков маломальской планировки, хотя бы традиционной, российской, когда застройки делают в линию. Здесь видна постоянная борьба человека и тайги, борьба, как говорится, с переменным успехом: то тайга уступит, то человек, смирив гордыню, сам к тайге приноравливается. Стоят избы: одна фасадом на юг смотрит, другая — на восток, одна к плотной хвойной стене, словно бы спиной к печке, прижалась, тепла ищет, другая, наоборот, отринула от себя тайгу, держит ее на почтительном расстоянии, и на ровной демаркационной площади — огород.

На угорье, несколько на отшибе поселка, умостилось управление заповедника — длинное рубленое строение с большими не по-здешнему окнами — и кое-какие принадлежащие ему же хозяйственные постройки. Если судить по свежести строительного материала, управлению не больше пяти-шести лет, но и за этот срок тайга успела возвратить себе расчищенное вокруг него место: уже довольно крупные деревца и кустарники вплотную подступили к бревенчатым стенам.

Распрямившись, напряженно озираясь по сторонам, въезжал в Терново Георгий Андреевич Белов. Что говорила, посмеиваясь и понукая лошадь, Татьяна — он не слышал. Со стесненным сердцем примеривал себя к медвежьему углу, в котором жить и работать.

Не слыша никаких указаний призадумавшегося седока, Татьяна не поехала к управлению, повернула к самой, пожалуй, добротной избе поселка, к своей.

— Милости прошу ко мне.

Между тем в избе напротив две старушонки прилипли к окну.

— Гляди, Трофимовна! Царица небесная! Танька мущину себе привезла! А ведь давесь лошадь брала, дров, говорит, привезть!

— Дров! Ты и поверила! За мущиной и ездила, встречать, стало быть. И давесь видать было: что-то да не так! Уж я Таньку наскрозь вижу — ловкая, хитрющая. Она с самого сызмальства все такая.

— Ишь, цельного зверя приперли. Попируют!.. Пойти, что ли? Должок за Танькой…

— Погоди, Матвевна. Что-то да не так!

Татьяна с радушным видом повела было гостя к крыльцу, но он, остановившись, что-то сказал ей, ткнув пальцем сначала в сторону туши, потом в сторону управления заповедника. Татьяна, разочарованно пожав плечами, подозвала вертевшегося неподалеку мальчишку. Тот, подхватив вожжи, погнал лошадь прочь. Вновь просияв, на этот раз, пожалуй, с долей притворства, Татьяна повела приезжего в дом.

— Гляжу я, хворый он, не иначе, — разочарованно сказала та из старух, которая упоминала о должке. — И с лица бледноват, и одежа драная… Лядащий. Небось бродяга какой неуместный.

— Ну, не так чтобы уж очень, — согласилась подруга. — А и где его и возьмешь нынче, хорошего? Чай, воевали, хороших поубивало. Нынче молодая баба инвалиду рада.

— Наша Танька все одно не осекется. Она себе енарала подцепит.

— Подцепила бы, да ее воли теперь мало осталось: того и гляди, Захарка, муженек любезный, заявится. У него небось и срок тюремный кончается — не век же ему на лесоповале дрогнуть. Он ей ужо покажет!

— Окстись, Трофимовна! Захарку, варнака неугомонного, к ночи поминаешь!

Между тем Татьяна Щапова получше, чем старухи, разглядела приезжего. Не «лядащий», не «бродяга» сидел в ее доме, а мужчина красивый да любезный и, что немаловажно, одинокий. (Этот факт она, конечно же, установила в первую очередь, еще в дороге.) Серьезные планы относительно Георгия Андреевича созрели у молодой женщины, и она уже приступила к их исполнению: светлое платье, сшитое по последней моде, с плечиками, достала из шкафа и надела, губы подкрасила и кинула на стол красивую скатерть.

— Хороший у вас дом, хорошо живете, уютно, — сказал Белов.

— Дом-то еще отец строил. Сам почти и не попользовался, мне в наследство оставил. Объездчиком он работал в заповеднике, лихой был охотник, да вот с медведем на берлоге не поладили. Тут и произошло все, недалече. В Тополинках, место такое есть.

Белов сочувственно покачал головой и вдруг нахмурился. Спросил нерешительно, немного даже заикаясь:

— В-выходит, в заповеднике охотился?

— Почто же ему было от своих угодий дальних краев искать? — беспечно подивилась Татьяна.

Смолчал Белов, только вздохнул. Хозяйка между тем, о планах своих не забывая, ловко хлопотала у стола.

— Нас теперь в Тернове двое таких-то — вы да я.

— Это каких же «таких»?

— Красивых да одиноких.

— Ну что вы. Есть, как я заметил, и другие, — немного смутился Белов.

— Другие — фу! Грубость одна, и посмотреть не на что. Я-то, между прочим, городская: в Рудном на главной улице жила.

— Да, это чувствуется, — с натугой слюбезничал Белов.

Что-то скрипнуло. Георгий Андреевич машинально повернул голову. Оказалось, сама по себе приоткрылась дверца шкафа, второпях не запертая Татьяной. Приличия ради Белов поспешил отвести глаза в сторону, но уж было поздно: содержимое шкафа, как на фотографии, отпечаталось в его сознании. Связки пушнины висели в шкафу: отдельно большая связка беличьих шкурок и на самом виду — две огневки, куница, чернью отливающий соболь, еще что-то…