Рассвет еще не начинался. Большая ночная птица стремительно и неслышно проскользила по самому краю опушки, едва не касаясь крон деревьев. В одном месте ее удивительно свободный полет был слегка нарушен: словно испугавшись чего-то, она вильнула, но тотчас исправилась — видимо, посчитала причину своей тревоги несущественной или ложной.

Между тем повод для страха был: против того места, где полет птицы искривился, в переплетении крупных ветвей затаился главный птичий и всех животных враг — человек.

Впрочем, разве враг Георгий Андреевич Белов, директор заповедника? Он друг.

Про это исключительно удобное для наблюдений местечко Георгий Андреевич несколько дней тому назад выведал у старика Огадаева. Небольшая, с горбатинкой пустошь, низина с болотиной, изрытая копытами темная проплешина, будто присыпанная сахарной пудрой.

Но, конечно, то не сахар — соль. Здесь солонец, и добротно сооруженный среди ветвей скрадок немало, видно, послужил браконьерам. Уж как маялся, как чуть ли не совсем позабыл русский язык Николай Батунович!.. Ну ладно. Кто старое помянет… Зато теперь скрадок надежно служит науке.

Третье утро подряд Георгий Андреевич, подобный гостеприимному и до чрезвычайности скромному хозяину (который всегда в тени), встречает здесь и провожает чопорных гостей. Видел изюбря, пятнистых оленей, кабаргу, старого патриарха лося с куцей, без рогов, головой и ожидал кабанов. Но вот кабаны-то как раз и пренебрегали, кажется, его гостеприимством. Нигде поблизости он ни разу не нашел ни одного кабаньего следа, и это было все-таки странно: ведь тоже копытные, ведь тоже небось здешнее угощение любят… В чем тут дело? А что, если они, всеядные, получают нужное организму количество соли из мяса и крови грызунов, которых походя ловят и съедают? Почему никто из ученых никогда не заинтересовался этим вопросом? Ах, мать-зоология, как еще чисты твои страницы…

С рассветом на солонце началось движение. Вначале появилась косуля с косуленком, спешно потюкала по соленой глине острым копытцем и, схватив кусочек губами, ринулась прочь, будто он краденый; косуленок, как привязанный, держался возле нее. Потом пришла лосиха с глупым длинноногим лосенком — учила его есть преполезную глину, но он, предпочитая все-таки молоко, лез к соскам; мамаша в конце концов рассердилась и наподдала ему губастой мордой по шее. Эти вели себя как дома, никого не опасались…

Около восьми Георгий Андреевич убрал в полевую сумку бинокль и дневник наблюдений, спустился вниз и достал из нагрудного кармана кителя сложенный вчетверо, порядком уже истрепанный, исписанный несовременным, на диво отчетливым почерком листок — письмо самого профессора Южинцева.

Письмо пришло с неделю тому назад, и с тех пор Георгий Андреевич с ним не расставался — чуть что, доставал и перечитывал. Его строгое лицо делалось при этом почти простецким из-за самодовольной улыбки и волной набегавшего румянца. Но кто осудит молодого автора, получившего блистательный отзыв о своей работе!

Письмо прямо так и начиналось — с поздравления. Затем Южинцев выражал восхищение примененным методом наблюдений — по существу своему традиционным, имеющим глубокие народные корни, но в то же время и как бы наново открытым, безусловно, обеспечивающим за автором научный приоритет. Ниже следовал целый абзац, в котором профессор опять же восхищался, но уже необыкновенной продуктивностью молодого ученого: за полгода — основа для диссертации! Он также отмечал его способность ясно и точно излагать материал, не впадая в неуместную беллетризацию и не поддаваясь наукообразию. Наконец профессор сообщал о впечатлении, которое произвела рукопись на иных лиц — на ученый совет и на членов редколлегии университетского издательства: восхищение и полное единогласие. И уже спокойным, деловым тоном Викентий Иванович заключил:

Вот такое письмо. Было бы верхом нескромности кому-нибудь его показывать. Еще только один человек читал его — Агния.

Георгий Андреевич спрятал листок в карман, потянулся и вдруг насторожился: в звонкий галдеж весенней тайги врезался чуждый ей звук — рокот мотоциклетного двигателя. «Этого еще не хватало!» — пробормотал он, мгновенно вскакивая. Браконьер с мотором — эта зловещая фигура все чаще мерещилась ему. По дорогам страны движутся многие тысячи трофейных мотоциклов и автомобилей, и своя промышленность быстро налаживается… Рано или поздно браконьер воспользуется скоростной машиной, проникнет туда, где мирно живут зверье и птицы, убьет, расхитит, распугает и умчится безнаказанный. И вот, видно, он появился — первый. С трудом Георгий Андреевич одолевал подъем. Вауловская дорога, где сейчас ехал мотоциклист, проходила соседним распадком — надежды перехватить его было мало, но хотя бы увидеть, запомнить… «А если поймаю… — яростно проносилось в голове Георгия Андреевича, — машину… вдрызг изуродую… Пусть вандал… но чтобы потом… неповадно было!..»

Внезапно мотоциклетный мотор, натужно взревев, смолк. Послышался характерный лязг кикстартера. «Ага, заглох! — зло обрадовался Белов и, сберегая силы, перешел на шаг. — Накрою!.. Поговорим!..»

Сверху он увидел заляпанный грязью BMW с коляской и склонившегося над ним крупного, так знакомого человека в синей милицейской форме. «Иван!» Он вздохнул с облегчением.

— Ваську! Несравненного Василь Васильича променять — и на кого! Тебя совесть не мучит? — крикнул Георгий Андреевич, выдираясь из кустарника неподалеку от терпевшего бедствие мотоциклиста.

— И не говори, — Мернов распрямился; ему, видно, было не до шуток: вымученная улыбка не согнала с лица выражения досады. — С Василь-то Васильичем я и горя не знаю, а этот… Не заводится, язви его!..

— Я думаю, жиклер надо почистить. Дыму какого напустил, я еще наверху почувствовал. Что-то у тебя со сгоранием.

— Ты и в мотоциклах соображаешь? А для меня — лес темный. Ездить езжу, а чинить…

— Сейчас мы его… Инструмент доставай.

В считанные минуты Георгий Андреевич, проявив, пожалуй, заметные способности механика, стосковавшегося по железному строю машины, нашел неисправность. BMW забухтел отчетливо и спокойно. Мернов расцвел.

— Ну как у тебя тут? Пошаливают?

— Да нет, грех жаловаться. За последний месяц — ни одного нарушителя. Даже не верится.

— Ничего, все образуется, дай срок. Народ у нас понятливый. А что я тебе везу! Ни в жизнь не отгадаешь! — Он достал из коляски сумку, набитую газетами и журналами. Белов обрадованно потянулся к ним: периодические печатные издания весьма нерегулярно достигали Тернова — всегда это был праздник. — Не туда ты смотришь, ты вот эту, нашу, местную, возьми. Я их тебе целых пять штук купил — для памяти.

Небольшая заметка в областной газете рассказывала о благородном поступке некоего Г. А. Белова, бывшего фронтовика, который нашел старательский клад самородного золота и весь его передал в фонд восстановления народного хозяйства, причем добровольно отказался от полагающегося по закону вознаграждения.

К удивлению Ивана Алексеевича, человек, внезапно обласканный славой, ничуть этому не обрадовался. Он неулыбчиво покривился и пробормотал что-то такое, настолько похожее на ругательство, что оно, верно, и было бы ругательством, если бы тут стоял кто-нибудь другой, а не Георгий Андреевич.

— Да ты что, не видишь?! Г. А. Белов — это же ты! Георгий Андреевич, ну. И заглавие: «Так поступают советские люди». Или сам себя не узнаешь?

— Узнавать-то узнаю… Ну да, я это. Но ведь просил, чтобы не звонили!

— А никто и не звонил. Это уж в области так распорядились — чтобы в газету. А у нас — нет. Слух, конечно, был, но — глухо. Я и значения не придавал, не понял ничего поначалу. Эх! — Мернов выключил двигатель, сделав это, пожалуй, несколько порывисто; в наступившей тишине укоризненно сказал: — Сколько были вместе, и ты мне ничего не сказал! Пока прощаю, а в другой раз обижусь, ты так и знай,