— Это не люди, не люди, не люди! — заливаясь слезами, повторяет она.

Наконец из ее рыданий вылавливаю информацию: первого сентября (я был тогда в Космозере, где нет ни телевидения, ни прессы, ни радио), то есть в первый день учебного года, чеченские террористы захватили одну из школ в Северной Осетии, согнали учителей, родителей и детей в спортзал, заминировали здание и засели в окнах со снайперскими винтовками, стреляя во все, что движется.

— Представляешь, эти бедняжки сидят там без одежды и еды уже третьи сутки, — Ольга снова заливается слезами, — я от телевизора не могу оторваться, так страшно!

Просто удивительно, что Ольга Егоровна в результате не родила раньше срока. Вопрос: кто тут больший террор устраивает — несчастные чеченцы, у которых напрочь снесло башку, или тележурналисты? Ведь террористы, угрожая смертью нескольким сотням заложников, держат в страхе полтора десятка (ну хорошо, несколько десятков) тысяч людей, непосредственно связанных с происходящим, а вот телевидение, демонстрируя все это в прямом эфире, терроризирует миллионы зрителей, приковывая тех к экранам — словно под дулом автомата! Так кто на самом деле сеет страх? Кто распространяет панику? И кому за это полагается пуля в лоб, а кому — гонорар?

Я уже давно не смотрю телевизор и благодаря этому живу словно бы на другой планете, чем те, кто питает свои мозги кашей СМИ. Пожалуй, на Кейп-Коде я впервые ощутил: нет ничего общего между миром, познаваемым непосредственно, и миром, переживаемым посредством телевидения. Я жил там в деревянном доме на берегу Атлантики, без телевизора. Американцы тогда — как и теперь — воевали в Персидском заливе, президентом тоже был Буш — отец нынешнего. Проведя несколько недель наедине с жирными чайками Восточного побережья, грохотом океана и безмолвными ландшафтами Эдварда Хоппера, я поехал в Бостон — навестить друзей, и мне показалось, будто я попал в салон компьютерных игр. Все поглощены военной операцией на экране — «Бурей в пустыне».

Так сложилось, что несколько месяцев спустя я сам оказался на фронте — в Абхазии. Причем отнюдь не в роли корреспондента. И там невольно стал свидетелем забав пьяной грузинской солдатни на сухумском пляже — стрельбы по обезьянкам и людям, группового изнасилования женщины на глазах у мужа, сдирания с него скальпа (в награду «герою» — бутылка шампанского). Однажды вечером в санатории, который служил оперативным штабом, я краем глаза увидел по телевизору репортаж с этого сухумского пляжа — и вдруг представил своих бостонских друзей: вот они сидят, развалившись, перед телевизором, с банкой «гинесса» в руке, хрустят фисташками и спорят — имеет CNN право показывать окровавленные гениталии изнасилованной девушки без ее согласия или нет?

— А лицо?

— Почему бы и нет? — словно бы слышу я голос Майка, приятеля Сьюзен Зонтаг[84]. — Камера, мои дорогие, — все равно что паспорт, она позволяет пересекать границы, закрытые для прочих смертных. Человек с камерой — «чистое видение», как в дан-йоге, — надеюсь, вы понимаете, о чем я. Объектив, как следует из самого слова, объективен…

— Я бы не хотела, чтобы меня видели в такой ситуации, — прерывает его Нэнси, — это хуже порнографии. Те, кто трахается перед камерой, делают это добровольно и за деньги. А тот, кто умирает на глазах у зрителя, обычно не осознает, что за ним наблюдают. Я уж не говорю про гонорар. Деньги за искаженные болью лица, за оторванные конечности, окровавленные кишки и обезумевшие от ужаса глаза получают люди, которые все это показывают. Устраивают из смерти шоу! А ведь смерть более интимна, чем секс. Так почему же никто не спрашивает у умирающего разрешения нарушить интимность его кончины?

Не так уж много времени прошло после тех разговоров и тех войн. Новый век принес новую моду. Телевизионные технологии все больше совершенствуются, а сердца публики — все больше черствеют. Сегодня, чтобы кого-нибудь взволновать, нужны сцены посильнее — чтобы в прямом эфире кому-нибудь отрезали голову, расстреляли детей, чтобы самолеты врезались в небоскребы. То, что еще вчера казалось верхом жестокости, теперь никого не шокирует. Публике требуются все более мощные возбудители. Ничего удивительного, что в борьбе за зрителя телевизионщики посылают корреспондентов на место трагедии, чтобы, не считаясь с ее участниками, получить как можно более шокирующие новости и — тем самым — обогнать конкурентов. Понятно, что террористы пользуются этим пристрастием демократической публики к сценам, от которых кровь стынет в жилах… хотя, наверное, правильнее было бы сказать — сценам, разогревающим прохладную кровь в жилах тех, кто разжирел от благополучной жизни.

12 сентября

…И сохранить дистанцию, взирая на мир с той точки зрения, с какой смотрел на него Паскаль Киньяр[85], написавший: «Две башни, выше Вавилонской, рушились точно так же, как гигантские статуи Будды в Бамиане».

16 сентября

Почта принесла пачку газет — «Жепа» за последние две недели. В основном — комментарии к трагедии в Беслане. Истерические антироссийские голоса. Даже обычно сдержанный Славомир Поповский[86] на сей раз — с моей точки зрения — явно переборщил. Чем больше времени с момента отъезда Славы из России, тем более ожесточенным русофобом делается мой коллега. Быть может, это влияние варшавского окружения?

Но всех переплюнула своей антироссийской истерией пани Курчаб-Редлих[87] в статье «Долой террор! Да здравствует террор!» Для начала — чудовищные детали: потрошение детей и скармливание их внутренностей собакам, девочка, раненная в голову — пульсирующий мозг, прикрытый прозрачной пленкой, и так далее… Разумеется, это дело русских солдат в Чечне. И лишь потом пани Кристина пишет о Беслане — мол, дети в школе умирали парадно, на экране. А убивали их вовсе не чеченцы, а неизвестно кто — какой-то негр, арабы, русские. Ведь для чеченцев, утверждает Курчаб-Редлих, ребенок — это святое: даже отцы редко наказывают детей. Неужто пани Кристина позабыла про атамана Басаева, захватившего вместе с бандой «джигитов» роддом в Буденовске? Или еще не родившиеся дети не считаются? А будущие матери? Ай да «джигиты», заслоняющиеся беременными бабами!..

Пани Курчаб-Редлих полагает, что чеченский терроризм берет свое начало лишь в 1999 году, то есть после взрывов московских домов. Поэтому неудивительно, что она не помнит ни о Шамиле Басаеве с его «подвигами», ни о прочих полевых командирах — вот хоть о таком гротескном персонаже, как генерал своей собственной армии Салман Радуев. Не помнит, что первые отрезанные головы появились еще при Джохаре Дудаеве, причем это были головы своих — чеченцев.

Дело в том, что Чечню издавна раздирает борьба кланов — так называемых тейпов. Об этом писал еще Лев Толстой в «Хаджи-Мурате». Один из моих русских знакомых, Анатолий Доспехов, будучи в 1970-е годы диссидентом, скрывался на Кавказе от КГБ. Тогда он много помогал чеченцам и имел среди них множество друзей. Сегодня Толя с обидой говорит, что не может поехать на Кавказ, потому что никто ему там не гарантирует безопасность. Его могут убить враги его друзей. Анатолий превосходно разбирается в проблемах Кавказа и не подвергает сомнению негативной роли России в этом регионе, но прежде всего — не видит выхода из порочного круга родовой мести и неискоренимой вражды племен. Поэтому он и не берется комментировать публично то, чего не понимает.

29 сентября

Ночью луна заблудилась в ветвях тополя и выплеснулась серебряной полосой в беспокойное Онего.

Конда постепенно пустеет. Уехал сосед Распутин, пару дней назад отбыл Константин Федорович. На прощание принес банку соленых огурцов и гигантский кабачок. Его сестра, Клавдия Федоровна, оставила для нас в огороде несколько кочанов капусты.