Правда, Иван Петрович предпочел бы приобщаться к тем трудам, какими сорокапятилетний патрон сам в те дни занимался. Он прошедшим летом очень громкое открытие сделал — установил точное расположение сосудодвигательного центра в продолговатом мозгу. К сему предмету многие физиологи подступались — и Бецольд, и Будге, и Дитмар, и прочие. И у Филиппа Васильевича тоже не сразу получилось. И вот он поехал на вакации не в имение, а сперва по другому делу — в экспедицию на Волгу и потом за границу. Но не на воды, а в Лейпциг к Людвигу, одному из главных его учителей, — посоветоваться, и если получится удача, то чтоб сам Людвиг удостоверился.
Опыты эти были тонкие. Воротясь, Овсянников их показывал в Обществе естествоиспытателей и на лекции — тоже. Брал кролика, отравлял кураре, лаборант Чирьев нагнетал воздух кролику мехами в легкие, чтоб не подох. В сонную артерию вставляли трубку от манометра, и от него на барабане кимографа чертилась вздрагивающая линия давления крови. Филипп Васильевич пропиливал в кроличьем черепе щели и через них глазным пинцетом делал перерезки мозга: одну, другую — каждая на два миллиметра ниже. На третьей перерезке давление подскакивало, и он говорил: «На границе четверохолмия возбуждение, нами наблюдаемое, повторяется неизменно», — и делал еще один разрез, и на кимографе линия скатывалась вниз. И он говорил: «Разрушенный нами центр расположен строго на 4–5 миллиметров выше писчего пера». Он и сейчас продолжал этим центром заниматься, но второкурсникам непременно полагалось исполнять темы гистологические. К тому же академик к таким темам относился с особой нежностью, ведь и восторги Клода Бернара, и Монтионовскую премию, и его положение в мире Филиппу Васильевичу принесли работы по сравнительной гистологии нервной системы рыб, а потом и раков.
Однако студент Павлов признания как гистолог у него не заслужил, и, увы, оттого лишь, что результаты микроскопирования надлежало не только описать словесно, но и зарисовать цветными карандашами: синей растушевской обозначить ткань альвеол, красным — эритроциты, а нервные волокна — черными штрихами, поскольку их серебристость карандашом реалистически не воспроизведешь. Увидев рисунки Ивана Петровича, академик только ахнул тихонько — настолько природа обделила ученика рисовальным даром (кстати, как еще и музыкальным слухом). Отчего, протянув ему в назидание рисунки спинной струны миноги, сделанные сокурсником Володей Великим, — загляденье! — Овсянников мысленно поставил на студенте Павлове крест.
Но Ивану-то Петровичу сызмала, еще с игры в «чижика», невмоготу было проигрывать, уступать в чем-то. Покраснел да и брякнул: дескать, гистологическая работа не по нему — неистребимым рязанским говором — «не по моёй она душе», — что было вовсе лишне.
Реванш он взял год спустя, в следующей работе, — у Циона, у Ильи Фадеевича. Молодого и уже на всю Европу знаменитого вивисектора, экстраординарного профессора — у них на кафедре он делил специальные курсы и практикумы с приват-доцентом Бакстом, специалистом по органам чувств, который под началом самого Гельмгольца измерил скорость распространения импульса по седалищному нерву.
Богов и любимых не выбирают. Они являются сами — в пустыне чахлой, средь шумного бала, а чаще в обыденной обстановке — и просто сами собой становятся богами или любимыми, кем кому надлежит.
Назидательно отчеканив, что легких заданий следует искать не у него, а у кого-либо другого, Цион предложил Павлову с Великим проверить опыт швейцарца Морица Шиффа, вечного оппонента всех европейских физиологов. На сей раз швейцарец провозгласил, что опроверг первое из нашумевших Ционовых открытий. Дескать, импульсы, которые ускоряют сокращения сердца, видите ли, идут не от спинного мозга, а от головного, — не по тому особому нерву, какой обнаружил Илья Фадеевич вместе со своим братом-терапевтом, а якобы вовсе по Виллизиеву, то есть по одиннадцатому черепно-мозговому.
На словах опыт — проще нельзя: выделить у собаки все веточки того и другого нервов и раздражать их поочередно током от элемента Грене через индукционный прибор — какая принудит сердце зачастить!.. Однако же эти нитки, все, надо отыскать препаровкой в распахнутой груди живого животного! Чуть что при операции не так — фонтанчики из артерий, все кровью залито, обрезки сосудов придавливай пальцем, суши рану, захватывай каждый обрезок шиберпинцетами, перекручивай, а то и перевязывай. Все в одиночку, — партнер занят, ему надо усыпленной собаке искусственное дыхание делать, нагнетать мехами воздух в легкие. Оторвется помогать — собака издохнет. Справился — ткани уже травмированные, отекшие. Разбери теперь, где нервик, — может, ты его уже порвал или упустил, он же сокращается, порванный или перерезанный, и вообще неведомо, конец какого нерва пойман!.. Весь неверный Шиффов результат был оттого, что швейцарец — хирург похуже учителя.
Тут и оказалось, что рукам Ивана Петровича ремесло дается легко, а Великому, хоть Овсянников и сделал его уже кафедральным ассистентом, — трудно. И это подле такой пороховой бочки, как Илья Фадеевич! Вот он смотрел однажды, как у них опыт шел насмарку, и Володя Великий в отупении все лазил в рану рукой, заляпываясь кровью. А этого симптома хирургической неполноценности Цион совершенно не переносил. Фыркнул надменно:
— Эх вы, Великий физиолог! Тьфу! — Схватил зажим, потряс им, чуть носа Великому не задев, и разошелся. — Инстгументами надо габотать! — кричал он грассируя по-парижски: на него теперь находило подпускать светского шику (на лекциях он обходился без грассирования). — Инстгументами!!.. Не касаясь ткани туками!..
И на мычанье, что, мол, да как это можно не заляпаться, не копать в ране, коли добираешься аж до звездного узла, несравненный вдруг весело зыркнул библейскими глазами и сказал:
— Дегжу паги, что в канун Нового года, я во фгаке поставлю полный опыт вгаз со всеми сегдечными негвами!!!
И поставил. За час до бала, на который был приглашен. Надушенный, напомаженный, наряженный — только танцами дирижировать.
Нарочно не прикрыл пластрона кожаным фартуком, не снял щегольских, английской работы лайковых перчаток. Ловко перехватывал сосудики длинными зажимами, перевязывал их, легко закручивая узлы лапками пинцетов. Когда двух рук недоставало и третья была нужна — перехватывал инструмент зубами. Отпрепарировал так, что все видно, как только в учебнике. Корнцангом прикладывал электрод:
— Вот, господа! Вот это — Виллизиев nervus accessorius…[1] Вот мы его газдгажаем!.. Никакого эффекта. Тепегь гогтанный негв — никакого! А тепегь — веточка от nervi laryngei,[2] котогую вы нашли позавчега… Эффект! Полный эффект! Все так, как и должно было получиться у вас позавчега. И это значит, что господин Шифф не пгав, и вы, с моей, так сказать, легкой гуки и моем посгедстве, его в том уличили-с! А я к тому же выиг-гал паги, да-с! Извольте засвидетельствовать, Владимиг Николаевич!.. Иван Петгович!.. Сег-гей Иванович!..
Он бросил инструменты и показал перчатки — поднес каждому, а пришли-то все четверо физиологов и еще Сергей Чирьев, уже окончивший курс. И на лайке, и на манжетах, на пластроне, на фраке — ни пятнышка. Только капелька какая-то на носке лакированной туфли — ее быстрехонько отер служитель.
Иван Петрович после этого, в подражание ему да еще ощущая свое первенство, и сам стал на партнера пофыркивать, потом покрикивать, а в крайнем раздражении и прибегать к словечкам из бурсацкого лексикона, отчего дружба их пошла врозь. Пять или шесть собак они перевели. Однако нужный результат получать научились оба. Более того, обнаружили еще один, никем не описанный, идущий от сердца к мозгу пучок, раздражение которого тоже вызывало ускорение сердцебиения — центростремительный участок рефлекторной дуги. Посчастливилось. А уж как учитель-то был доволен! Великолепная пощечина его недоброжелателям, размахивающим статьей швейцарца, — мальчишкам, студентам, и тем доступно доказать истину, коли овладели вивисекторским ремеслом под его руководительством!