— Как… малолетки, да?

От его шёпота по телу сладкая судорога, и меня прогнуло так, как будто… Но только ещё сильней обняла…

Хорошо, что машина уткнулась носом в глухую стену магазина. И хорошо, что она стоит между крыльцом и другими машинами. Рядом ни одна не встанет. И никто не заметит, что в тёмной машине двое сидят и в самом деле, как влюблённые школьники, которым негде встречаться… Тихо. Слышно лишь, как по машине мелко шепчет дождь.

Светом въезжающей на стоянку машины проехалось по салону. Всем телом почувствовала, как осторожно вздохнул Костя. Расцепила пальцы и попробовала сесть. Только вот сесть получилось снова перед ним — на его же коленях. Попыталась съехать с его ног — не пустил. Снова поцеловал, нежно, словно завершая какой-то ритуал, и только затем ослабил руки: теперь, мол, делай, что хочешь…

Неловко сползла с него в этой тесноте и села рядом, жарко пылая и неловко застёгивая пуговицы. Костя — поглядывала, сталкиваясь взглядами, — приводил в порядок свою одежду. Чему-то морщится?… Странно. Только что подумала: мы же взрослые люди… Почему он не пригласит к себе — хоть разочек? Попросить-навязаться я не осмелюсь, а сам не догадывается? Или на самом деле до такой степени занят по работе?

— Чем-то пахнет, — сказал он. Улыбнулся. — Вкусным. Из чьего-то окна тянет?

— Нет, это я тебе пирожков принесла. Мама жарит. Ты жареные любишь?

— Люблю.

— Только не сообразила прихватить что-нибудь, чтобы не всухомятку получилось.

— У меня здесь бутылка минеральной… — Он нагнулся в сторону — рот уже набит пирожком. — Горячие… — Невольно улыбаясь, проговорил с трудом. — Как ты узнала, что я здесь?

— Слушала твой голос по мобильному — и вдруг подумалось: а если ты здесь?… — «У тебя свои секреты — у меня свои». — А ты? Давно здесь сидишь?

— Знаешь, что такое запретный плод?

Я, наверное, стала какой-то подозрительной, поэтому встревожилась сразу. Или потому что голос у него как-то странно изменился…

— Нет. То есть знаю, но, кажется, ты вкладываешь в эти слова какой-то странный смысл — не тот, что знают все.

— Вкладываю. — Он ел так, словно не просто голоден, а будто горячие пирожки заменяли ему какую-то защиту от меня. Или — меня… И при этом на меня не смотрел, хотя одной рукой как прижал меня к себе, к своему пылающему жаром телу, что чувствовалось даже сквозь одежду, так и не отпускал. Света он не включил и смотрел (видела, как взблёскивали его глаза, когда проезжающая мимо машина освещала нас) в окно — на кирпичную стену магазина. — Но общий смысл остаётся тем же. Мне хочется сорвать этот плод, но у него есть ещё одна характеристика — он… Не знаю, как точней выразиться. Если сначала всё было ясно и понятно, то теперь вдруг общая картина происходящего смазана. Я немного… — Он выглядел человеком, который забыл самое обыкновенное слово и отчаянно пытается вспомнить. — Алёна, тебе приходилось выбирать хотя бы раз в жизни между двумя целями? Когда может исполниться только одно желание, к которому ты идёшь и в которое вбрасываешь все свои силы? А обе цели настолько хороши, что, выбрав одну из них и добившись её, ты будешь тосковать по тому, что осталось не твоим. — Помолчав, тоскливо добавил: — Что выбрать? Синицу в кустах или журавля в небесах? И знать бы точно, что из них синица? Что — журавль? А вдруг выбираешь не то, что кажется сейчас важным? А выбор определяет всю твою жизнь…

До последних его слов я сидела, прислонившись к его плечу. Но сейчас я села прямо. Почему он говорит загадками? Молчит. Ждёт, что я отвечу? А если вопрос был риторическим? Если он задал его самому себе? Я вдруг почувствовала, как понимаю его. Именно чувственно: он разрывается между двумя желаниями. И, кажется, одно из них — я?… Наверное, я всё придумала — всё, что было до сих пор между нами… Я похолодела от понимания. Придумала, что ему некогда отдыхать. Некогда даже поесть. Что он ничего не успевает. Нет. Время есть. Только вот ко мне оно никакого отношения не имеет. Но ведь он сам… Или я придумала, что он сам?…

— Нет, — наконец выговорила я губами, которые только что горели от его поцелуев, а теперь вдруг стали тяжёлыми, странно металлическими, как пустые трубки, наполненные… холодным воском. — У меня такого в жизни не бывало, чтобы разрываться. Костя, что-то случилось?

— Ничего особенного… Дня через три мне надо будет уехать на время. — Он помолчал, потому что я не знала, как ответить. А потом добавил: — Я предупреждаю, потому что, возможно, это будет очень неожиданно. Могу закрутиться — и забыть позвонить тебе…

Он? Забыть мне позвонить? Тот самый он, который звонит мне на дню раз пять-шесть? Я сидела, тоже уставившись на плохо различимую в темноте стену, и не осмеливалась взглянуть в его сторону. Почему-то вдруг возникло странное впечатление, что я нечаянно ворвалась в машину совершенно незнакомого человека… От него ощутимо веяло отчуждением…

— Кто о чём, а босой об обуви. — Жалкая попытка пошутить самой показалась глупейшей. Но ведь это предисловие… — Костя, это предупреждение о чём? О том, что мы увидимся только после твоего приезда? А до этого… — У меня перехватило горло. А вдруг он пытается мне сказать, что и после его приезда… Я сглотнула и проморгалась. — А до этого? Завтра мы уже не?…

— Алёна, прости… Если что — я завтра перезвоню, и, возможно, мы всё-таки успеем увидеться… Сейчас я довезу тебя до подъезда. Дождь усиливается.

Проехала машина, завернула в переулок — и в свете фар я увидела лицо Кости. Спокойное, невозмутимое, как его голос, окрепший на последних словах. И страшно усталое.

— Хорошо, — сказала я, чувствуя сжатое до степени камня горло, но выговорила спокойно. — Будет очень здорово, если довезёшь. А то у меня только куртка. Промокну.

Я заставляла себя говорить, потому что только в процессе пустопорожней болтовни я сумела бы не расплакаться. Я не понимала — именно это было чудовищно. Что он делает? Почему он сначала целовал меня так, будто и не чаял увидеть в жизни никогда, а потом… Потом всё испортил… Что — случилось?!

У подъезда, перед тем как выйти, я привычно качнулась к нему — поцеловать. И чуть не задохнулась не то от страха, не то от возмущения, когда он заметно отшатнулся от меня. Исправился мгновенно — перехватив сильной ладонью меня за плечо и придержав, и поцеловал меня сам. Сразу не отпустил, вглядываясь в мои испуганные (и ничего с этим поделать не могу!) глаза, сказал безэмоционально:

— Может, зря всё это… А может, изменится всё… Спокойной ночи, Алёна.

— Спокойной, — сумела выговорить я и, сгорбившись под курткой на голове и на плечах, побежала к подъезду.

Он впервые не стал дожидаться, пока я войду, и уехал.

Чёрный ночной дождь медленно, но верно наращивал мощь. Небольшая крыша узкого подъездного крыльца почти не спасала от его струй, которые рикошетом брызг о ступени били и по ногам…

Дождя я не замечала. Пока понимала только одно: Костя всё-таки встретился в том кафе с Верой — и она что-то сказала ему такое, что он… Себе-то врать зачем? Он и до этого вечера работал много. Интуитивно понимала ещё, что раньше — я ему не мешала, а теперь стала помехой — знать бы только в чём! Вспомнилась вдруг Цветаева: «О вопль женщин всех времен: „Мой милый, что тебе я сделала?!“»

Машинально подняла руку стряхнуть с лица капли дождя…

Глупая мысль: я так и не увидела его глаз в темноте машины.

Машинально поднялась домой, закрыла входную дверь. Ребята уже ушли. Машинальный взгляд на настенные часы — я пробыла с Костей час?…

Дальше всё на автомате. Вымыла обувь, поставила её сушить. Отнесла в ванную промокшую куртку — повесила сушиться. Мельком видела маму, которая спросила, как моя вечерняя прогулка. Подняла большой палец (не смогла бы ответить вслух): «Шикарно!» Мама сказала, что отец уже лёг, и пожелала мне спокойной ночи. Кажется, я ответила?

Зачем-то зашла на кухню. Вроде — сытая. Но пирожок взяла. Откусила кусочек, прожевала. Прошла мимо комнаты родителей в свою. Вкуса прожёванного не почувствовала… С забытым пирожком в руке подошла к окну. Но сначала выключила свет — чтобы не видеть портрета на стене. У окна вспомнила про пирожок и стала старательно думать, отнести ли остаток на кухню, или оставить здесь, сунув в ящик стола до завтра, чтобы лишний раз не скрипеть полами…