Вот что, сержант... — Хотелось бы им сказать что-то значительное. Самое важное в данный момент. Но ничего такого в голову не приходит. Да и слов подходящих сразу не найдешь. А агитировать этих ребят не надо. Да и не умею я. Вот комиссар Юртаев или все тот же Дима Яковлев нашли бы подходящие слова.

Вот что, товарищ Пряхин. Я хочу сказать, что вы молодцы. Так держать. И еще... потерпите самую малость. Вот придет старшина и...

Да ведь мы не жалуемся,— смущенно пожимает плечами пулеметчик. — Как нам — так и всем. Честь и место одинаковы. Вот курнуть бы...,Хоть бы разок затянуться. Верите ли, без курева нос одеревенел. Еда — уж ладно... а...

Я прикинула: в моей пачке «Звездочки» — двадцать пять гвоздиков. Не считая Соловья, у меня восемнадцать человек. Значит, по одной папиросе — восемнадцать. И еще по одной на каждую огневую точку — шесть. И одна Соловью.

- Держите, сержант. Вам — четыре штуки. На всех.

Вот это так да!.. Живем. Митька, закуривай! Митя, Мить, да проснись же ты. На, покури. Э... не хватай. Только одну. Вторая Мамочкину. А последняя— «на сорок»...

Не прощаюсь, ребята. Еще приду. И не раз.

Может, позицию сменить? — Пряхин не то спрашивает, не то мысль вслух высказывает.

А давно не меняли?

Как встали — так и ни с места.

Надо. А то засекут. А присмотрели?

Есть местечко на примете. Да ведь не в том дело, что засекут,— везде несладко: куда ни попало садит, анафема,— а в том, чтобы огонь способнее вести.

Тогда подождем до рассвета. Я хочу сама посмотреть.

Лады. Извините, что не по форме. Верите ли: язык как мельничный жернов. Да и соображение... не того. Что-то хочу вспомнить вроде бы важное, вот-вот поймаю,— ан нет, не схватить...

Ладно, сержант, все это пока не столь важно. Счастливо...

Нет, каков? И глазом не моргнул. Как будто так и быть должно, как будто женщина — командир роты — обычное дело. Ну и выдержка!.. Этот цену себе и своему званию знает. Что бы там про себя ни подумал, но даже вида не показал. И конечно же, не из равнодушия.

Вот Мите Шеку пока все равно. Ей-же-ей, он даже не заметил, какого я пола. Ему сейчас хоть столетнюю бабушку в командиры — реакции не будет. На время все эмоции отключились, кроме одной — самозащитной, да и то, скорее, инстинктивной: «Опять герман?..» Едва жив, буквально валится с ног, а не только готов .встретить врага, но и угрожает!..

Таким верю. И верую в свою счастливую звезду, А то, что она у меня есть,— это точно.

По-змеиному шипели вражеские ракеты. Взлетали и падали непрерывно. Разбрызгивали холодный огонь, забивая мертвенным и каким-то отраженным светом всю мелкую глубину нейтральной полосы. Она казалась пустыней без признаков жизни и при ракетном освещении очень походила на рябую поверхность Луны, как ее изображают на рисунках в учебниках астрономии: кратеры-воронки — больше ничего.

Сейчас окружающий мир представляется нереальным, как бы вырванным из земного бытия. И если бы у кого-то из нас была возможность отвлечься и желание дать волю воображению, пожалуй, можно было бы сочинить высокопарный пролог к роману на грани фантастики. Скажем, так: «Высшее воплощение материи— Человеческий Разум — призван служить Гению Добра во Вселенной. Иначе наступит безумие. Так было. Так есть. Главный буйнопомешанный, заранее осужденный историей на бесславный конец и возмездие маньяк с бредовыми идеями всемирного господства, с одобрения себе подобных, с попустительства и молчаливого согласия тихопомешанных объявил войну Жизни на планете Земля. „Дранг нах Остен! — наг тиск на Восток... Это началось в Берлине...»

Дойдем!.. — Это я неожиданно для себя высказала вслух.

А юшки? — тотчас же с готовностью отозвался Соловей.

Тебе же попало от комбата за «аюшки». Уже забыл? До Берлина, говорю, дойдем.

А то как же,— игнорировав мое замечание, подхватил связной. — Не дойдем, так добредем. Не добредем— доползем, но все равно там будем.

Только так, а не иначе. А ты, оказывается, молодец.

Так ведь, товарищ старший лейтенант, не сегодня как-нибудь сюда попали. Смекаем, что к чему. Пришли. Тут пулемет сержанта Забеллы. Где ты, Василь? — негромко позвал Соловей.

Никак, это Соловей? Здорово! Чего прибежал? — откуда-то вроде бы из-под земли послышался простуженный голос.

Потом ворчание в боковой нише:

Залезть-то не диво, а вот выбраться как... Илюхин, подсоби. Не видишь?

Соловей, помоги и ты,— приказала я, полагая, что сержант с красивой фамилией Забелло — человек не первой молодости.

Небось выкарабкается,— небрежно отмахнулся связной.

И сержант выкарабкался и оказался совсем молодым: низкорослый, кряжистый и очень рыжий. Его каска отдыхала на бруствере, а пилотку он уронил, выбираясь из «спальни», и даже при неверном ракетном освещении голова пулеметчика казалась краснее подосиновика. «А глаза наверняка зеленые, как трава,— подумала я. — Бесовские и плутовские, как у всех рыжиков».

Здорово, сестричка! — явно обрадовался сержант Василий Забелло. И бесцеремонно уставился мне в лицо.— Сколько лет, сколько зим?

Здорово, братишка,— ответила я в той же тональности. — Верно, давно не встречались. Соловей, если ты будешь строить сержанту такие гримасы, рискуешь навсегда остаться кривым. Как дела, товарищ сержант? Докладывайте. Я— командир роты.

В расчете Забелло не три, как я думала, а четыре человека. Потому-то он и имел возможность забиться в нишу на часок-другой. С непередаваемым наслаждением рыжик выпускает через широкие-ноздри незабористый дымок от «Звездочки» и беззлобно жалуется на пулеметчика Илюхина.

— Верите ли, и знудит, и знудит, как баба худая (ох, извиняюсь!). И все ему не так. То холодно, то голодно, то перину подавай. Вот уж немилый мужик, доложу...

— А ведь вам. сержант, не целоваться,— прерываю я жалобу, как не стоящий внимания пустяк. — Ведь верно? Илюхин, где ты там? Подойди.

До того солдат измотан — возраста не определишь? можно дать и двадцать, и все сорок с гаком. На дочерна закопченном лице — выражение покорной угрюмости.

— Что же ты, голубчик? — Я не укоряю — спрашиваю, прощая солдату невольный грех. — Держись, браток, очень тебя прошу. Комбат обещал, что нас скоро сменят. Потерпи еще немного. (Для пользы дела и соврешь не моргнув глазом.)

Илюхин что-то беззвучно шепчет растрескавшимися , губами и, не услышав звука собственного голоса, устало машет рукой: какой тут, дескать, разговор. Все ясно.

Вот что, сержант. Боюсь, что одного у тебя придется забрать. Извини, но надо. Понял?

А чего ж тут не понять? Надо так надо. Вон Илюхина и забирайте. На нервы он мне действует. Надоел.

— Эй, кто там? Где?

Никого. На земляном столе открытой площадки сиротливо ночует «максимка». Но заряжен и даже наведен куда-то. Комбат Бессонов по-беличьи цокает языком и глядит на меня с явной укоризной, точно я и действительно виновата, что огневая точка оказалась заброшенной.

— Соловей, аллюр три креста. Илюхина сюда. В один момент!

Повторять приказание не пришлось. Связной нырнул куда-то в темноту и сразу исчез.

Стой! Кто идет? Пароль!.. — Комбат угрожающе вскинул автомат, круто развернувшись влево. Ну и слух. Как у сохатого. Мне и ни к чему. Мало ли звуков в ночной тишине, а вот капитан различил осторожные шаги, хотя даже и вода в траншее не булькнула. Так ходят или прирожденные разведчики, или бывалые фронтовики, да и то не все.

Мы это,— бодрый басок из темноты. — Пароль «нагель».

Сколько вас?

Раз. Я — Вахнов, рядовой. А, сам товарищ комбат. Здравия желаю.

Здравствуй,— кивнул комбат солдату поистине богатырского сложения. — Твой? — спросил про пулемет.

А то чей же?

Так как же ты бросаешь на произвол судьбы автоматическое оружие ?— вспылил комбат.

Извиняюсь. Я на одну минуточку. Курнуть к куму ходил. Он тут, рядом, бронебойщик Басков, земляк мой. Верите ли, колени к бороде без курева подвело. Ну и не стерпел, пока тихо.

Ладно. Так и быть, прощаем на первый раз. Так, старший лейтенант? — повернулся ко мне комбат. — Слушай, парень, вас же днем, когда я приходил, помнится, было трое? Так ведь?