Ладно, погоди, плут, с тобой еще разговор будет. Ишь ты: «в огороде — бузина, в Киеве — дядька».

Впрочем, все шестнадцать выведенных мною из боя ребят глядят весело и вроде бы дружелюбно. Вон какие хорошие глаза у Николая Пряхина. И рыжик — Вася Забелло доброжелательно щурит свои плутовские зенки. А Митя Шек, ей-богу, уставился на меня, как на икону,— не сморгнет. Ах ты коротыш этакий!.. И Осинин, и Приказчиков, и Малышев, и все остальные, кто пережил последний бой,— моя славная, огнем испытанная гвардия. Старшина и Соловей по особому счету. Это почти родня. Надежнее надежных.

Зато взводные командиры! У Кузнецова и Серикова по-настоящему несчастные лица: на мальчишеских физиономиях затаенная обида — недоверие. Ничего: стерпится-слюбится. Да и не написано ни в одном уставе, что подчиненные должны любить своего командира. Уважать — да. Исполнять приказы. Но любить!.. И все-таки, черт возьми, завидная судьба у командира, которого любят бескорыстно и преданно. Но это нелегко заслужить...

И все же дела не так уж плохи. Расчеты укомплектованы, оружие новое, учеба мало-мальски налажена, быт тоже. Обойдется. Будем воевать! Да еще и как...

— Смирно! С места с песней...

Дразнит меня этот Парфенов, что ли? Опять не то сморозил. Ведь договорились же...

— Отставить. Смирно! Слушай приказ по роте?

«За проявленное мужество в минувшем бою с немецко-фашистскими захватчиками от лица службы объявляю благодарность: сержанту Пряхину, сержанту Забелло, сержанту Приказчикову, младшему сержанту Осинину, ефрейтору Шеку... Солдатам: Мамочкину, Илюхину...» — Я не пропустила никого. Так мы решили накануне со старшиной Нецветаевым: отметить поимейно всех участников последнего боя, в том числе и Вахнова, хотя он, кажется, так и не осознал своей вины.

Вахнов слушал приказ вроде бы с абсолютным равнодушием. Даже и не глядел в мою сторону. Но, услышав свою фамилию, расцвел улыбкой и что-то негромко сказал своему локтевому соседу из новичков.

— Разговоры в строю!.. Головные уборы снять! — И продолжаю читать: — Вечная слава героям, павшим в бою за-Родину: пулеметчикам Михаилу Сергеевичу Потапову и Андрею Ивановичу Ракову. В память о них объявляю минуту молчания...

Как ни привыкли мы к потерям, но все равно каждый раз больно, да еще и как!.. И очень горько в этой скорбной звенящей тишине... «Вечная память героям!..»

— Отбой. На-пра-во! Ряды вздвой! Левое плечо вперед, марш! Песню...

И-эх, комроты! Даешь пулеметы, Даешь батарею, чтоб было веселее...

А комроты — это я. Стало быть, и песня про меня. . Командир роты!.. Не шутка. «Ничего не выйдет, никакого командира не получится...» Где же вы, товарищ старшина Кошеваров? И выходит, что в своих прогнозах вы уподобились вещей Кассандре. И хорошо, что я вам, будучи на курсах, не поверила. «Сорок, с „недоразумением", выходи на построение!» Как бы не так.

Вечером, после ужина, отпустив Соловья в гости к его закадычному врагу — комбатову ординарцу Мишке, я выясняла отношения с Парфеновым. Мне, кажется, удалось начать почти вежливо, без раздражения:

— Я бы попросила вас впредь при солдатах быть более серьезным.

Старший лейтенант усмехнулся с явной издевкой:

Что делать? Я юморист от природы. Обожаю юморок. Не помню, какой мудрец оставил миру афоризм, но звучит он примерно так: «Если ты потерял деньги — ты ничего, не потерял; если потерял жену — утратил только половину; если потерял юмор—потерял все». Не правда ли, прекрасно?

Да, афоризм неплохой,— согласилась я. — Только в данном' случае неуместен. И потом, я бы попросила, чтобы вы к писарю относились...

Я бы тоже попросил... воздержаться от нравоучений. Мы в равном звании.

— Да, но командир, извините,— я. И уже скоро год, как введен принцип единоначалия...

— Скажите, пожалуйста, а я, бедный, и не знал... Я прикусила губу: нет, не сработаемся. На разных языках разговариваем. Должно быть, действительно считает себя обойденным, ущемленным. А почему бы и нет? Но ведь так же все-таки нельзя. Но что делать? Комбату жаловаться? С каким основанием? Ведь неповиновения нет. Явное недоброжелательство — и только. Короче, антипатия. Впрочем, обоюдная. И мне кажется, что я заранее знаю, что ответит комбат на мою жалобу: «Если бы приходилось иметь дело только с симпатичными людьми, так что бы и было!» И он окажется прав.

Я не пожаловалась. Комбат Бессонов сам спросил: «Ну, как с замом?» И я ответила: «Пока никак». И видимо, не сумела скрыть досаду, потому что замкомбата Кузьмин вдруг пропел с полусочувственной насмешкой:

Что затуманилась, зоренька ясная? С неба упала роса...

А я и впрямь вдруг загрустила. Вернее, захандрила. И было от чего. Заместитель — правая рука командира. Хорошо, когда они между собою ладят, но если бог — свое, а черт — свое, тогда лучше никого не надо. Комбат безошибочно определил причину моего подавленного состояния и «успокоил»:

Будь готова к тому, что замов у командиров пулеметных рот вовсе упразднят.

Вот те раз!—удивилась я. — То было целых два. А то ни одного? Да как же один командир управится?

— Твои помощники — командиры взводов. Вот ты их и воспитывай,— посоветовал комбат.

— Вот именно,— подхватил Кузьмин. — Ты их от руки. От руки. Покрепче держи да покруче заворачивай. И все будет в норме. Яволь?

Я удивилась:

С чего это вдруг по-немецки?

А мы с комбатом иногда для тренировки «шпрехаем»,— отозвался капитан Кузьмин. — Только он до войны в институте иностранных языков учился, а я самоучкой. В школе пристрастился. Учитель был хороший. И превосходный человек. Все, бывало, меня дрессировал, Пригодится, говорил. Да я и сам тренировался, где можно. Веришь ли, раз по дороге из школы на меня напал здоровенный бродячий пес. А я ему: «Цу-рюк, дер хунд!» Хорошо, кореши выручили, ведь псина-то немецкого не знал. Правда, выговор у меня «не того», но зато фрица пленного, хоть с грехом, а без переводчика допрошу.

Кузьмин — заместитель комбата по строевой части. На мой взгляд, он излишне демократичен: многие офицеры, даже те, что младше его годами, зовут его просто по имени. А уж и имечко!.. Фома. Теперь так новорождённых и не называют. Фомушке за тридцать, но он все еще ходит в холостяках. Наверняка невесты браковали за нос, про который в народе говорят: «Бог семерым нес, а одному достался». А так он ничего. Светлоглазый и очень веселый. Всегда напевает что-то мне незнакомое и, кажется, озорное:

Полюбил Таньку, поверьте,

Для нее квартирку снял...

Впрочем, мне нет никакого дела ни до его носа, ни до характера. Он мне не мешает. И с таким вполне можно ладить. Зам по политчасти капитан Ежов уже в годах, к сорока подвигается. Он из института комиссаров: начинал младшим политруком. Подтянутый, остроглазый и молчаливый. Больше наблюдает и слушает, чем сам говорит.

Комбат Бессонов из них самый молодой. И все три капитана — разные, но, кажется, отлично ладят между собою, как бы дополняя характеры друг друга. Вот это, наверное, и называется - «сработаться». А я не умею. Не хватает терпения и опыта. Но не у одной меня. Старшина Нецветаев и опытнее, и старше, но тоже тихо сатанеет, когда Парфенов высокомерно и грубо обращается с нашим тихоней Иваном Ивановичем. Для него, кажется, писарь — ничто. Просто ноль без палочки. Иван Иванович, робея, не жалуется. Старшина пока тоже помалкивает, видимо опасаясь завести свару. И я того же боюсь.

Но однажды я не стерпела: Парфенов опять мне ядовито нагрубил, и я, окончательно рассвирепев, написала комбату рапорт: «Убирайте, куда хотите. А мне такого помощника не надо!» Комбат, прочитав, только руками развел:

— А куда я его уберу? Он же в штате. А замкомбата Кузьмин посоветовал:

— А ты на него рявкни. Покажи командирский характер.

— Да не буду я рявкать! Я — не тигр. Я рявкну — он рявкнет, и что получится на глазах солдат? Убирайте к чертовой бабушке!.. Нет больше моего терпения!

Вмешался капитан Ежов. Строго посоветовал: