— Гуклевена, — бросил он на ходу адъютанту, широким шагом пересекая приемную.

За окнами третьи сутки моросил дождь. Волков постучал по стеклу барометра, но вороненая стрелка ни на миллиметр не сдвинулась с риски. Он грузно плюхнулся на кожаный, часто простеганный диван, продул мундштук папиросы и, расстегнув китель, прилег.

Потомок регенсбургского хенкера вошел, по обыкновению, бесшумно, ни дыханием, ни скрипом половицы не обнаруживая себя. Куря с закрытыми глазами, полковник знал, что Кристап Францевич уже стоит над ним, почтительно опустив голову, сцепив пухлые ручки на выпирающем животе. Когда-то он спас этого человека от бессрочной каторги, замяв нехорошую историю с двумя маленькими девочками, чем нанес определенный урон своим высоким моральным принципам. Ни разу за двадцать лет не изменив законной супруге, он глубоко презирал слабовольных людей, которые не способны обуздать животный инстинкт. По долгу службы вникая в скабрезные и столь удивительно однообразные подробности, он глубоко презирал в такие минуты жалкий человеческий род. Трудно сказать, что именно подвигло его вмешаться в скандальный процесс Гуклевена. Возможно, интуиция, но, скорее всего, он на свой лад мстил мерзким ханжам, ополчившимся на собрата лишь за то, что тот превзошел их в скотстве. Юний Сергеевич, если на то пошло, просто восстановил справедливость. И ни разу не пожалел о своем минутном капризе. Гуклевен служил верой и правдой. Возможно, он догадывался, что шеф раскопал и другие его делишки, ускользнувшие от недреманного ока господ моралистов. Легкая гадливость, которую испытывал Волков при общении с тайным агентом, стала привычной. Можно сказать даже больше: отвращение переросло в патологическую привязанность. Лишь изредка находили минуты, когда он остро желал унизить клеврета, даже физически причинить ему боль. Лишь с трудом Волкову удавалось себя обуздать. Чтобы дать себе хоть какую-то разрядку, он именовал, конечно с глазу на глаз, Кристапа Францевича хенкером, палачом.

Приоткрыв один глаз и увидев на размытом фоне закапанного окна потную физиономию с черным пятном на лбу и усиками-мушкой, Юний Сергеевич вынул изо рта папиросу и, выдыхая дым, спросил:

— Что нового, котик?

— Имеются кое-какие примечательные вести, — почтительно осклабился Гуклевен. — Прикажете доложить?

— Что известно о боевых дружинах на взморье?

— Надо полагать, господин полковник, что таковые созданы ныне повсеместно. Оружие, насколько можно судить, поступает морским путем из-за границы.

— Все оружие?

— Трудно сказать. Бомбы, которые были обнаружены в лесном тайнике, изготовлены, скорее всего, на одном из рижских заводов, кинжалы — откованы в какой-то кузне.

— «Трудно сказать», «надо полагать», — передразнил Волков, — «в какой-то кузне»… Не та терминология, Кристап Францыч. Не того ожидаю от вас.

— Виноват, господин полковник. — Гуклевен принял начальственное неудовольствие как должное.

— Какие инциденты имели место последние дни?

— Разоружен урядник Каулинь, отняты ружья у лесников Бекера и Новицкого, совершено нападение на дом свиданий, где неизвестные лица потребовали у содержательницы ключи от несгораемого шкафа. Взяли, впрочем, сущую мелочь: сто с небольшим.

— Что еще?

— Отнята двустволка у шлокского пастора. Есть основания предполагать, что сбор денег на покупку оружия продолжается. Были случаи вымогательства под страхом суровых кар у лиц, которых боевики причисляют к «черной сотне». Как правило, в эту категорию входят наиболее благонамеренные представители общества.

— Ну и как, давали представители?

— Давали, господин полковник… Да и как не дать? Времена уж такие пришли неустойчивые…

— Бред, Кристап Францыч! Если вам угодно причислить к благонамеренным тех, кто не смеет противостоять наглому вымогательству и оглядывается на революцию, то хотя бы держите это про себя. Стыдно-с! Взять на учет всех, кто снабжает, вольно или невольно, преступников деньгами. Настанет день, и мы спросим с них как с пособников. — Волков вскочил, роняя пепел на голубое сукно. Он сознавал, что несет, в сущности, ахинею, и горячился от этого еще более. — На каждого, кто хоть мало-мальски подозревается в принадлежности к боевикам, заведите специальное дело. Не следует только пороть горячку и шарахаться из крайности в крайность, как мы, к прискорбию, поступали последнее время. Нужно планомерно и терпеливо собирать факты. Пусть враг думает, что мы напуганы и отступили, дадим ему обнаглеть и вылезть наружу. В подходящий момент мы всех выведем на чистую воду! За все спросим! Лично я ничего не забыл. Будьте уверены, что в длинном списке жертв террора среди сановников, аристократов и полицейских чинов не затеряется имя скромного рабочего парня, которого тупица Грозгусс не сумел уберечь. Вы установили, где пропадал Плиекшан пятнадцатого мая?

— В добельских окрестностях, господин полковник. Известному вам лицу удалось установить это позднее, косвенным путем.

— Запросили городскую полицию?

— Так точно. Послали им фотографические карточки, но, к сожалению, никто Плиекшана не опознал. Один лишь возница дилижанса припомнил, что как будто возил похожего господина. Куда именно — затрудняется указать. Похоже, что Плиекшан и в город не заезжал.

— Какая жалость, что мы его упустили! Наверняка опять принимал участие в какой-нибудь лесной сходке. Где тот неизвестный, что проживал у него с зимы?

— Простите, господин полковник, но вы сами запретили нам…

— Помню, помню. — Волков швырнул окурок в корзину. — Я только спрашиваю, где он.

— Покинул дачу примерно в то же время, когда Плиекшан запутал след. Возможно, они вместе и уехали в Добеле. Предположение, будто это раненый в январе боевик, отпало. Доктор, который его лечил, клятвенно заверил меня, что не нашел никаких следов ранения. Больной, согласно его диагнозу, страдал крупозным воспалением легких, которое сразу после кризиса сменилось тлеющим ревматизмом сердца. Последнее осложнение обусловило затяжной характер недуга.

— Вы говорите прямо как заправский медик, — фыркнул полковник. Заметив, что бумага в корзине затлела, пустив спиральную струйку дыма, он плеснул туда из графина.

— Позволю себе заметить, что Упесюк, согласно вашему приказанию, не беспокоил Плиекшана и не потребовал паспорт, чтобы зарегистрировать его, как он заявил, родственника. Для поднадзорного лица подобная мера вполне понятна и…

— Все сделано, как надо, — с металлом в голосе заявил Юний Сергеевич. — И я подтверждаю свое приказание. Впредь до особого распоряжения не трогать Плиекшана. Только наблюдать!

— И без того каждый шаг его на учете, каждый вздох.

— В самом деле? — блеснул мертвой улыбкой Юний Сергеевич. — Тогда позвольте спросить вас, где находился господин Райнис третьего дня.

— Момент. — Гуклевен вынул потрепанную записную книжку. — У меня все отмечено… Седьмое июня… Есть! До поздней ночи работал у себя в кабинете.

— Откуда сведения?

— Наблюдение…

— Гоните в шею таких наблюдателей, — озлился вконец Юний Сергеевич. — Грош им цена. Если хотите знать, Плиекшан весь этот день провел в Риге, на конспиративном съезде!.. Что, съел?

— Виноват, господин полковник. — Гуклевен, который так и не присел за все время, вытянулся и засопел. — Будьте благонадежны, я приму меры.

— Отставить! — по-военному скомандовал Волков и, понизив голос, вкрадчиво произнес: — Давайте-ка вот о чем договоримся с вами, Кристап Францыч… Упесюка от этого дела отставить к чертовой матери. Он и с Горьким напутал, и Райниса проморгал. Сколько можно церемониться? Первым делом свяжитесь с нашим молодым человеком и, если понадобится, еще раз как следует его пристращайте. Мне нужно получить подтверждение относительно участия Плиекшана в работе съезда. Причем быстро! Очень быстро, Христофор Францыч, даже как сказано в партитуре какого-то композитора: быстро, как только возможно. И чтоб никакой отсебятины! И никакого вранья!

— Будет исполнено, Юний Сергеевич.