«Вот еще ухарь», — нагоняя на лицо сердитое выражение, Епанешников окинул взглядом знакомую фигуру старшины. Крутоплечего, с прочно ступающими по земле ногами.
— Старшина Гнеушев явился по вашему приказанию, товарищ капитан!
— Прямиком из медсанбата пожаловали, товарищ старшина?
— Так точно, товарищ капитан, — браво отрапортовал Гнеушев, уставив глаза в темный угол землянки. — Получил известие, что дивизия готовится к наступлению. Не мог больше пребывать на медсанбатовском положении. Комсомольская совесть, товарищ капитан, такого мне не позволяет…
«Беляев подучил, что говорить, — догадался Епанешников. — Вот так комсорг роты! Медсанбатовских дезертиров пригревает… Придется с ним насчет дисциплинки потолковать».
— Документы мне сейчас по всей форме представите, товарищ старшина, — перебил капитан отрепетированную речь. — Продаттестат, чтобы на довольствие поставить…
— Товарищ капитан, — голос старшины стал терять бойкие нотки. — Так я же здоров совсем… Они там…
— Они там доложат начальству о самовольном уходе старшины Гнеушева из медсанбата, отрапортуют о грубейшем нарушении дисциплины, о партизанщине, которая творится в разведроте… Опять с меня полковник снимет стружку по всей форме. Шею крупным песочком протрет за твои фортели.
— Так я же, товарищ капитан…
Виновато помаргивая, Гнеушев принялся убеждать командира роты, что лежать в медсанбате у него не было никакой мочи, что будет старшина самым разнесчастным на свете человеком, если его оставят на госпитальной койке в те дни, когда дивизия пойдет в наступление.
— Здоров же я, товарищ капитан…
В голосе помкомвзвода было раскаяние и просительная надежда, что командир не отправит его обратно в медсанбат.
— Навылет же прошло. Все равно бы меня через неделю медицина по всей форме аттестовала.
На крутолобом заветренном лице Гнеушева выписались такие муки совести, что у Епанешникова начал истаивать, как льдинка на припеке, запал начальнической строгости.
— Уже затянулась рана, товарищ капитан, — продолжал Гнеушев, уловив, как меняется настроение командира роты, и замахал правой рукой вверх и вниз.
— Ты мне ветряную мельницу не изображай. Навалил забот на плечи, а теперь перед носом размахиваешь… Раз удрал, чего теперь назад возвращаться…
— Это уж точно, товарищ капитан!
Гнеушев ободрился, поправил кубанку, и в глазах его снова появился тугой, напористый блеск.
— А доктора, товарищ капитан, тоже пусть рты не разевают… По медсанбату слух о наступлении прошел, а они часовых ставят в завитушках, губки бантиком. У таких часовых половина медсанбата сейчас разбежится. Мало что братва сама уйдет, она еще и часовых прихватит. Они же как перышки, товарищ капитан. Их же в охапочку ухватить — одно удовольствие… Уведут часовых, вот комедь будет!
Получив приказание явиться к командиру роты, старшина Гнеушев не очень испугался, хотя и знал строгий характер капитана. В глубине души он понимал, что ни Епанешников, ни сам командир дивизии с ним ничего не сделают. Удрал старшина не к теще в гости, а на передний край и желает идти в штурмовую группу. Нет на свете такого начальства, которое загнало бы сейчас Василия Гнеушева дальше, чем он сам просится. Некуда дальше его послать, потому что дальше — егеря и Ледовитый океан…
— Докторам порядочки надо менять…
— Ладно уж, не нахальничай, — остановил Епанешников разговорившегося помкомвзвода. — Поведешь разведку на Вороний мыс.
— На Вороний мыс? — опешил Гнеушев. — Прошу в штурмовую группу назначить…
— У мамки просятся, старшина, а в армии выполняют приказание. Слушайте задание.
Капитан развернул карту и объяснил Гнеушеву задачу группы.
— Заберетесь на мыс и будете сидеть там до начала штурма. Докладывать обстановку. Не исключена возможность, что противник попытается создать на мысу группировку для контрудара по нашему флангу. Связь по рации четыре раза в сутки. Режим и позывные получите в обычном порядке.
— Прошу назначить в штурмовую группу, товарищ капитан… Разве это задание?.. Чистый же курорт!
— Вот-вот, в самый раз тебе и подойдет. Что не добрал в медсанбате, на Вороньем мысу нагонишь.
Старшина горестно вздохнул, сообразив, что просьбы и слезливые слова не помогут. Допек-таки его капитан за самоволку. Умеет это ротный. Ткнуть, например, в порядке воспитания дисциплины в такую дыру, как Вороний мыс, и ничего не скажешь — боевой приказ.
— В группе пойдут сержант Докукин, Забара и Лыткин…
— А радистом кто, товарищ капитан?
— Новенького возьмешь… Кобликова.
— Это пацаненок-то?
— Не пацаненок, а ефрейтор Советской Армии…
Гнеушев подумал, что, пожалуй, зря удрал из медсанбата. Лучше уж там было кантоваться до законной выписки. С сестричкой же из перевязочной явно дела налаживались. Аккуратная такая сестричка со всех сторон, скороногая, и глаза — словно она их каждое утро синькой промывает. Надечкой звать…
— Нет других, Гнеушев, — сказал Епанешников, сворачивая карту. — И этих едва набрал.
— Радиста хоть стоящего дайте… Четыре раза в сутки снизь держать.
— И радиста другого нет, — ответил капитан.
Получив приказ отправиться с разведгруппой на Вороний мыс, Кобликов понял, что наконец сбывается его давняя мечта. То, о чем он думал, обивая пороги военкомата с просьбой отправить на фронт, думал на курсах радистов, ворочаясь под шинелью на нарах в бараке, где холод люто донимал курсантов, отощавших на тыловой норме. Чего вот уже второй месяц дожидается на фронте, околачиваясь в дивизионных тылах.
И все потому, что Ленька ростом не вышел, что до семнадцати лет ему еще не хватает трех месяцев. А по секрету сказать, так целых восьми, потому что слукавил Ленька. Исправил он в графе «год и месяц рождения» неясно написанную шестерку на единицу, чтобы поскорее попасть на войну.
— Есть, товарищ капитан!
Глаза на мальчишеском лице ефрейтора Кобликова, покрасневшем от волнения, были чисты и незамутнены, как весенние проталины на снегу. Широкие брови, редкие конопатинки на переносице и веточки вен на гладкой шее заставили капитана вспомнить слова Гнеушева. «Пацаненок… Как есть пацаненок», — подумал Епанешников. Таким, как Кобликов, он должен был преподавать русский язык и литературу, а вместо этого он посылает их в немецкий тыл.
Толстоплечий Остап Забара равнодушно выслушал приказ. На Вороний мыс, так на Вороний… В этих местах все одинаково — камни, вода и болотина. Здесь, видно, и в мирное время беда везла беду, а третья погоняла. Животина, считай, не проживет в таком гиблом краю, а люди, как шалены собаки, насмерть хлещутся.
Остап Забара был силен и флегматичен до удивления. Лишнего шагу он по своей инициативе никогда не ступал. За войну Остап уже нашагался досыта и накрепко решил, что торопиться резону нет. Сколько еще той войне воевать? Хоть стронулся теперь германец, а настоящего конца ей пока не видно.
Для разведки Забара не очень подходил, и капитан Епанешников наверняка бы сплавил его из роты, если бы не давний, рассказываемый как легенда случай, когда Остап приполз к нашему боевому охранению из поиска с раненым разведчиком на плечах и с «языком», спеленатым в плащ-палатку. «Языка» Забара тащил волоком, уцепив зубами для надежности край плащ-палатки.
Игорь Лыткин удивился, что командир роты посылает его на Вороний мыс. Потом подумал, что, пожалуй, все складывается к лучшему. Второй год служит Лыткин в разведроте, а на груди у него одиноко красуется лишь ленточка «За боевые заслуги». Простенькая медалька, которую выдают и ездовым, и поварам, и девчонкам-связистам.
Незавидной оказалась военная судьба Игоря Лыткина. Виной тому был красивый, каллиграфически четкий почерк, отработанный в мирное время, когда Лыткин заполнял в сберегательной кассе денежные документы. Этот почерк увидел заместитель командира роты и определил Лыткина на писарскую должность.
Игорь хотел драться с фашистами, ходить в немецкие тылы, добывать трофеи и получать ордена. Мечтал, что про него напишут во фронтовой газете, а может быть, даже поместят портрет.