Есть и дамы. Обязательные поэтессы с туманным взглядом и просто... пишущие нечто около литературы. Всерьез их никто не воспринимает, но и не гонит, понимая, что клуб не может быть чисто мужским, как его и называли до последнего времени. Тем более, что каждое заседание заканчивается неумеренными возлияниями после чего новоиспеченные парочки удаляются в укромные уголки трущоб южного Тель-Авива, потому что большинство метров проживает именно там. Нет еще должного уважения к талантам в этой стране.

Да, клуб – это некий семейный клан, где все повенчаны, некоторые даже официально. А я всегда чувствовал себя здесь чужим. Не родственником, а иногда и вовсе представителем инопланетной расы. На критику выработал какой-никакой иммунитет. Заводить романы было неинтересно, если не сказать – глупо. Хотя благосклонные взгляды ловил не раз и не два, но делал лицо кирпичом, вследствие чего прослыл импотентом. Хотя мог бы и голубым, но в однополых интересах замечен не был. Дамочки иногда попадались вроде бы ничего, но выслушивать в постели плохие стихи – благодарю покорно. Так вот я и остался неохваченным, а стало быть, пришлым, и статус этот не изменился ни на каплю за четыре года моего членствования в этом невнятном клубе.

Пришел торжественный момент открытия заседания. Я уселся поближе к двери и воззрился на доску, на которой крупно и коряво сообщалось, что сегодня состоится прием в клуб некой Евы (фамилия была уж совсем неразборчива), и еще, что она прочитает главы из своего нового, но еще недописанного романа «Роковая страсть». – Какой ужас, – пробормотал я. – Что именно? – поинтересовался, сидящий слева сухонький старичок. Я покосился на него. Очечки в стальной оправе, бородка и благодушное выражение лица. Я бы принял его за профессора, если бы не знал, что он пишет патриотические песни, которые никто не хочет петь.

Дебютантка уже сидела рядом с председательским стулом и перебирала стопку бумаг. На вид ей было около тридцати пяти. Волосы до плеч и выкрашены в дежурный белый цвет, который они называют «платиной». Красивое название. Бесформенное, белое же одеяние облекало хрупкие плечи, и видны была только узкая полоска шеи, украшенная чем-то золотисто блестевшим в свете ламп. Я пригляделся… На цепочке висел золотой скорпион. Мне стало весело – белая скорпиониха готовилась к атаке… Я повернулся к соседу справа – это был Рабчевский. Он слыл неподкупным критиком и автором многочисленных рассказов, которые никто в глаза не видел. Но ему верили на слово (или не верили). Зато его длинные полуседые волосы стали как бы символом клуба. А пышная борода и усы не имели себе равных. Он наклонился к моему уху и горячо зашептал: 

– Будь сегодня помягче. Сам понимаешь, женщин не хватает, а эта – просто конфетка.

Я брезгливо отодвинулся, но он вновь потянулся к моему уху: 

– Она, правда, на костылях. Говорят, что у нее одна нога короче другой. Но – это пикантно.

Так он и продолжал горячо дышать мне на щеку, причмокивать и прихрюкивать, но я уже перестал слышать его шепот, потому что все вдруг задвигалось, словно по рельсам и заседание началось. Появился грузный председательствующий Шнайдер, за ним из холла ввалились остатки курящих литераторов. Потом вдруг наступила тишина, и стало трудно дышать. 

– Включите кондиционер, – взмолился кто-то, – помрем как сельди в бочке.

Кондиционер включили, но он шумел. Так что Еве пришлось говорить о себе тонким напряженным голосом, от которого слегка звенело в ушах. Сначала она заверила всех, что имеет право на собственное творчество, потом что родилась на пишущей машинке, а ее мама была учительницей русского языка и литературы. 

– Роман мой, – говорила она, – выстрадан многими годами моей жизни. Но, только приехав в Израиль, я обрела, наконец, крылья, чтобы суметь выразить себя. Я заряжаюсь здесь энергией, – она вытянула вперед руки и закрыла глаза, наглядно показывая, как она это делает. Наступила неловкая пауза. Председатель легонько толкнул ее в бок. Ева открыла глаза и недоуменно оглядела комнату. 

– Это – страна чудес, – неожиданно произнесла она глубоким контральто. Все вздрогнули. – Я езжу заряжаться в Храм Гроба Господня и в монастыри… На этом месте председатель потянулся почесать затылок, но почему-то принялся скрести кипу (для тех, кто не знает, что это такое – поясняю – маленькая шапочка, которую носят на голове религиозные евреи). Ева, вдохновленная этим жестом, продолжала с пафосом христианки первых веков.

– Это другой мир! Это сказка! 

– Она на инвалидности, – пробормотала дама напротив, – Она может позволить себе радость и восхищение, а также кучу любовников, – добавила она хмуро, – потому что у нее муж – дурак.

Медленно текли минуты. Ева, изо всех сил стараясь казаться оживленной и выразительной, читала бесконечную главу своего романа. Но голос ее становился все глуше, а рука все чаще тянулась к стакану с водой. Героиня, облитая лучами закатного солнца, в белом платье бежала по пляжу, выкликая любимого. А вкруг этого очаровательного зрелища громоздились развалины старинных замков. И громоздились они с какой-то ужасающей быстротой. 

– Ох! – не выдержала дама напротив, и зевнула со стоном.

От нечего делать, я разглядывал лица, сидящих по обеим сторонам длинного стола. Он как ровная, но коварная дорога вел к тупику, а именно к неистребимой Еве и председателю. Председатель Шнайдер глядел прямо перед собой с замороженным выражением. Рабчевский закатывал глаза к потолку и гримасничал. Автор ненаписанного космического романа Анна Глебова строчила что-то на обратной стороне розового флайера. Ее мелкие черты под этим углом казались еще мельче, словно личико сжалось, концентрируясь в районе носа. У Анны Глебовой напрочь отсутствовал орган в мозгу, отвечающий за восприятие метафор и аллегории. Да, сейчас закончится чтение и ей будет, что сказать. Всякий раз, когда она, картавя и пришепетывая, наводила критику на прозу и стихи одноклубников, я с тоской понимал, что вот это и есть олицетворение местечкового литературоведения, тошнотворного и скучного. Понимал и другое, что и сам нахожусь в центре всего этого болота, и мне некуда деваться от него. – «Она улыбнулась ярко-красными влажными губами, и слезы счастья покатились по ее бледным щекам нежнее лилии»… Лилии, розы, фиалки… Неужели закончилось чтение? И этот замогильный возглас был последним? Но она вновь ритмично забормотала, и я вернулся к своим мыслям.

А думал я вот о чем. Присутствие всех этих людей здесь было оправдано. Они создали себе теплое убежище от тяжелой однообразной жизни. Здесь была возможность реализации своих амбиций. Они могли почувствовать себя избранными, причастными к чему-то великому. Но я – то сам искал, какого причастия? Разве я могу обмануть себя настолько, чтобы собственную беспомощность и безграмотность принимать за авторский почерк? И видя в глазах этой кучки людей одобрение или неодобрение, качаться всем своим существом на весах, оценивающих полезность моих произведений. Чаши которых опускаются не потому, что их измерения верны, а потому, что кто-то из моих судей сегодня переел и поэтому пришел в дурном настроении, или пьян – и поэтому в хорошем. Но они кучкуются, им хорошо вместе, потому что это сообщество создано на псевдопатриотизме, без которого многие бы вдруг поняли, что, приехав сюда, совершили непоправимую ошибку. Их измучил постоянный страх за будущее, тяжелая работа и недостаток общения. И лекарство от всего этого они находят здесь, в иллюзии творческого союза, в иллюзии своей полезности для общества. А я никто, чтобы судить их. Чужой. Так и следует уйти! Ну, их, в самом деле…

К моему облегчению зазвонил мобильник. На всю комнату зазвучала мелодия Вагнера «Полет Валькирии». Прежде, чем выйти я посмотрел на лица сидящих. Кустистые брови Шнайдера сошлись на переносице, губы изобразили что-то, напоминающее букву «О». В его глазах я прочел вопрос: «Да, как ты смел?». Все остальные не обратили внимания. Они твердо знали, что Вагнер запрещен, но никогда его не слышали. Я и вышел, тихо затворив за собой дверь. Звонила Лена.