Мне кажется, история еще не раз вернется к предвоенным месяцам.

Память моя хорошо сохранила неумелые беседы политрука нашей роты, пожилого, недавно призванного из запаса. Насупив черные мохнатые брови, он говорил нам об «акулах империализма», «свистоплясках» в международной обстановке.

Политрук, прищуривая светлые, напоенные детской чистотой глаза, призывал нас к бдительности и переходил к местным фактам. Густые брови его сходились в одну линию, когда он с укоризной говорил об отсутствии у меня солдатской смекалки. Он поощрял требовательность и находчивость нашего помкомвзвода Щербины, который во время стокилометрового похода (а шли мы с полной выкладкой в тридцать два килограмма) воспитывал в нас осмотрительность. Украдкой помкомвзвода вытащил из моей винтовки затвор, и, когда я это на привале обнаружил, он, поставив меня по стойке «смирно», отчитал и под смех товарищей вернул потерю. Впрочем, не один я фигурировал в живых примерах на политинформациях.

Позднее, в марте сорок первого года, политрук сообщал нам (чему мы, успокоенные газетными прогнозами, не придавали тогда должного значения) о многочисленных дивизиях гитлеровской армии, сосредоточенных вдоль наших западных границ.

А в апреле из военного городка, расположенного на окраине Ворошилова-Уссурийска, мы провожали товарищей на Запад. Как завидовали мы им тогда! Ведь они проедут через весь Союз и будут служить на Украине, в Белоруссии, Молдавии. Откуда нам было знать, что через полтора — два месяца наши товарищи примут на себя первые удары врага и многие из них погибнут, не успев зарядить винтовки.

К началу войны я окончил курсы младших лейтенантов по специальности связиста, вступил в комсомол и принял командование взводом. Я обучал солдат и сам учился у них. Вскоре меня назначили командиром роты связи. Это было трудное время. Шла осень сорок первого года. С фронтов приходили безотрадные вести. Раздумывая над ходом войны, я старался определить, сколько она продлится.

Я просился на фронт. Но мне и моим товарищам офицерам отвечали: «Понадобитесь — пошлют». А пока из моей роты отправляли лучших солдат, заменяя их призванными из запаса.

Только в мае сорок третьего года я получил приказ выехать с маршевой ротой на Запад.

Путь лежал мимо моего города. Я не видел родные места четыре года. О матери осталось лишь одно воспоминание — могильный холм с крестом и памятником. Почерневший от времени крест поставила («на всякий случай, а может быть, и есть бог») бабушка, а обелиск из черного гранита привезли сибирские партизаны. Местный кузнец сбил с полированной поверхности гранита надпись: «Здесь покоится прах раба божия купца второй гильдии Евлампия Северьяновича Шевелева» и неумело, коряво высек: «Погибла за дело революции в борьбе с колчаковской сволочью Надежда Ольшанская. Спи, наша верная пулеметчица-большевик».

Помню, ходили мы с бабушкой на кладбище. Садились у могилки, гладили бархатистую зелень травы.

— А отец твой, — рассказывала бабушка, — и белых и японцев воевал, под Волочаевкой убили его…

Как хотелось мне повидать бабушку. Ведь она заменила мне и отца, и мать, и всю родню…

Эшелон прошел родной городок ночью, без остановки. В темени промелькнули редкие фонари, освещенные окна, звездочки огней городского парка.

Хотя бы раз еще пройти знакомой улочкой, по которой я ходил сначала в школу, потом на рабфак. Там подружился я с Ефимом Перфильевым, моим ровесником. Ефим писал стихи. Не о любви, а призывные, революционные. Ефим старался, чтобы его стихи походили на стихи Маяковского.

Я считал своего друга талантливым.

— Здорово! — восклицал я, слушая его.

— Не хвали, — охлаждал Ефим. — Мнение одного человека очень субъективно, если этот человек не Белинский или Добролюбов. В конечном счете оценивают литературу не отдельные люди, а человечество. И слава богу, а то Толстой вычеркнул бы Шекспира, Писарев — Пушкина, а я был бы возведен в ранг классиков тобой.

Где сейчас Ефим — честный, прямой, отзывчивый друг? Ему поведал я первые тайны сердца, как и он свои тайны — мне. По каким дорогам войны идет он теперь? В последний раз видел я его после того, как он вернулся из Монголии, где побывал в боях на Халхин-Голе.

Остались позади огни родного города. Эшелон шел дальше. Я написал бабушке открытку и опустил в почтовый ящик на первой же остановке: «Как жаль, что не смог повидать тебя! Я окончил курсы младших лейтенантов и еду на фронт. Жди встречи. Целую».

Будет еще встреча.

Проехали Урал.

Эшелон несся вперед.

Уже осталась позади Москва.

Нас выгрузили в небольшом прифронтовом городке. Я оказался в запасном офицерском полку. Здесь занимались, признаться, без особой охоты, повторяя давно известное, с любопытством слушали рассказы фронтовиков и нетерпеливо ждали отправки в действующую армию. С тревогой следили мы за летними боями под Курском и Белгородом. Я нисколько не преувеличу, если скажу: в запасном полку я не знал ни одного офицера, который не стремился бы поскорее попасть на фронт.

Но только осенью сорок третьего года, я вместе с другими офицерами получил назначение в действующую армию.

Эшелон проходил по степи, убранной в краски ранней осени. Далекие леса смыкались с кромкой горизонта. Степь мелькала перед глазами, то щетинясь живьем, то изредка открывая взору черную землю, вспаханную под зябь, то колыша пушистый ковыль. Пустынной казалась она. Только изредка, припадая на лету, прострижет синеву неба сорока или над крышами теплушек появится, делая круги, коршун.

Приближалась Украина… Яблоневые сады, сосенки вдоль пути — свеже-зеленые, хрупкие еще, видно посаженные незадолго до войны. Среди них чернеют воронки от бомб. Встречные разъезды и станции щерятся темными впадинами окон и дверей. По сторонам пути то и дело видны груды закопченных, разбитых кирпичей. Одинокая труба, как укоряющий перст, указывает в небо.

Здесь проходил фронт. Я впервые увидел, что оставляет после себя война. Мне стало не по себе…

Как бы поняв мое состояние, ко мне подсел старший лейтенант Бильдин, командир пулеметной роты, возвращающийся на фронт после ранения. У него была густая, курчавая, отпущенная в тылу борода.

— Поковеркана матушка-земля! — сказал он.

— Ты бывал в боях, этот вид тебе привычен, — отозвался я.

— Привычен, говоришь? Трудно, брат, к войне привыкнуть. Вот еду, и снова ёкает ретивое. Но сдерживать его надо. Солдаты видеть должны — командир спокоен.

— А как тебе было в бою в первый раз? — спросил я.

— Первый раз? Я его не разглядел. Были мы под Старой Руссой. Немец, когда наступал, все господствующие высоты занял. А мы имели такой приказ — изматывать противника. Прем в атаку, как на ладони перед ним, а он косит нас. Не знаю, маленький я человек, но скажу: атаки эти лобовые нам пользы не приносили. В первом бою я был часа два. Вот память… — Он раздвинул пальцами бороду, и я увидел глубокий челюстный шрам. — Скользом пуля прошла. Помню, поднялись мы после чахлой артподготовки и побежали к высотам, где немцы, а они нас оттуда огнем. Все у них пристреляно было. А под ногами слякоть, болото… бойцы вокруг падают. В том-то бою меня и стукнуло.

Мне стало неловко. А я-то думал: бороду носит он для форса.

В нашем вагоне находились офицеры различных специальностей: стрелки, связисты, пулеметчики и один инженер-сапер. Сапер этот, капитан Васильев, — большой любитель крепко заваренного чая, попивая густой напиток из собственного котелка, говорил на остановках:

— Ну-с, товарищи, до войны еще одним перегоном меньше осталось.

На остановках из штабного вагона нам приносили сводки Совинформбюро. Наше наступление продолжалось. Мы жадно читали сводки, и нам казалось, что состав идет невыносимо медленно и ему не догнать наступающие по Украине к Днепру войска.