Вообще, Валентина Васильевна рано поняла, что с сыном нельзя разговаривать на повышенных тонах — он не терпел крика, сразу замыкался в себе. И она, будучи женщиной эмоциональной, взрывной, активной, сдерживала себя и говорила с ним тихо и спокойно. Она полагает, что именно этим объясняется отмечаемая многими черта Цоя — спокойствие.
Раннее детство Виктора пришлось на время социальной бодрости, если можно так выразиться. За прошедшие после тяжелейшей воины пятнадцать лет страна не только залечила, в основном, ее раны и восстановила хозяйство, но и сделала попытку освободиться от культа личности и связанных с ним репрессий. От культа освободиться удалось. Уровень репрессий удалось лишь снизить.
По-прежнему маленький гражданин, подрастающий в нашем государстве, с пеленок впитывал некие негласные табу, которые в дальнейшем сопровождали его во взрослой жизни.
Нельзя было читать и хранить литературу, порочащую советскую власть, коммунистическую партию и ее вождей.
Нельзя было слушать «вражеские голоса», то есть радиостанции, вещавшие на русском языке из-за рубежа и рассказывавшие «правду» о положении в стране. Эта «правда» тоже была с перекосом в сторону негативных явлений. «Голоса» подавлялись так называемыми «глушилками» — радиостанциями, передававшими в эфир шум на тех же частотах. Это был непрерывный, отталкивающий, невыносимый вой. Нельзя было без ведома властей — как советских, так и партийных — создавать никакие организации, группы, кружки и союзы.
Нельзя было торговать со своею выгодой купленным в государственном магазине. Это называлось «спекуляция». Спекулянтов не любили, они, по общему мнению, наживались неправедно. Тогда как нынче это вполне законный «бизнес».
Продажа вещей, купленных или выменянных у иностранцев, называлась «фарцовкой» и тоже преследовалась. А скупка и продажа иностранной валюты преследовались с особой жестокостью. Как раз в том году, когда родился Цой, были осуждены и расстреляны трое «валютчиков» — советских граждан, которые путем денежного обмена сколотили себе неплохие состояния. Теперь этим занимаются все банки, но частным лицам зарабатывать валютными операциями по-прежнему нельзя.
Нельзя было без разрешения собираться в группы для выражения каких-либо мнений, показа лозунгов и транспарантов, агитации и пропаганды среди населения. Когда Цою было шесть лет, в августе 1968 года, группка молодых людей в составе всего пяти человек вышла на Красную площадь и развернула плакат, протестующий против ввода советских танков в Чехословакию. Их повязали буквально через пять минут и приговорили к серьезным тюремным срокам.
Протестующие против режима люди назывались «диссидентами», их всячески ругали в газетах и устраивали суды. Как раз на время младенчества Цоя пришлось два громких процесса по делам литераторов-диссидентов. Сначала судили Андрея Синявского и Юлия Даниэля, двух московских литераторов, которые публиковали за рубежом антисоветские книжки под псевдонимами. Их долго вычисляли, наконец, поймали, судили и приговорили к тюрьме и последующей ссылке. В газетах был большой шум по этому поводу. Советские люди громко осуждали «предателей». Конечно, эти осуждения были инспирированы, но в реальности к диссидентам действительно относились подозрительно и враждебно.
Второй процесс был чуть позже, и судили не диссидента, а поэта, который ничего прямо враждебного власти не писал, однако поведение его было сочтено «вызывающим». К тому же он «не работал», то есть не числился ни в каком учреждении, а писал стихи и занимался переводами. Звали его Иосиф Бродский, через пару десятков лет он стал Нобелевским лауреатом. А тогда отправился в ссылку. И тоже под гневные голоса трудящихся.
Чего же им всем надо? — вопрошали обыватели. Страна живет все лучше, уже летаем в космос, строятся новые дома и школы, наши спортсмены побеждают на соревнованиях…
Многие относились к протестующим нейтрально, как и к властям, впрочем. То есть понимали правила, по которым надо жить, и мирились с ними. В конце концов, надо было работать, заниматься семьей и детьми, развлекаться, — одним словом, жить. И если не лезть в бутылку, жить было вполне возможно.
Думаю, что семья Цоев относилась именно к этой преобладающей категории населения. Вряд ли мальчик с детства слышал антисоветские анекдоты, споры о Сталине или обсуждения политики правительства. Его отец был склонен к тихим мужским радостям: рыбалке, шахматам, домашним поделкам. Матери тоже было не до этого, потому что Роберт Цой был для нее, по ее собственному признанию, «вторым ребенком».
«В садике определились Витины художественные наклонности. Воспитательница мне как-то сказала, что в садик приходил художник и сказал, что Витя хорошо рисует. И на выпускном в садике ему подарили книжку и сказали: это наш художник. Он и дома все время рисовал. Мы когда въехали в квартиру, нищие совсем были, мы его рисунками все стены завесили. Как-то один оперный певец к нам пришел и удивился — как хорошо он у вас рисует! Так что потихоньку мне все капали и капали на мозги по поводу рисования. То есть я видела, но оценить-то сама не могла!
В первый класс он пошел тут неподалеку, а на второй-третий класс я выбрала ему учительницу (я в этой школе работала, на Волковском, во Фрунзенском районе), она такая, как бабушка Аринушка — с косой, немножко окает, добрая и строгая. Ее звали Анастасия Ивановна, она замерла уже. И я знала, каких она детей воспитывает, какая атмосфера у нее в классе. То есть Витя в первый класс ходил рядом с домом, соседка водила вместе со своим сыном, ей нравилось, что они дружили, но ее сын был неуправляемый абсолютно. А второй-третий класс он ходил ко мне в школу, и я поставила себе задачу — определить способности ребенка.
Он учился почти на одни пятерки, и когда какая-нибудь комиссия приходила, его всегда вызывали, потому что он очень хорошо и толково говорил. Он был способный. Потом пошло немного хуже. Но ругать — что толку? Вот он в вашей книжке всюду говорит (я ее всю прочитала): абсолютно самостоятельный, я все делаю сам, я независимый… Но я считаю, что это моя заслуга — установки на будущую жизнь, что можно без криков, без хамства, без оскорблений… Почему дети из дома убегают? Вот поэтому. А Витя никогда не хотел уйти из дому. Я сохраняла ему дом как могла. При всех выкрутасах, которые у него потом были, позже, уже с Пановым…»
Витя Цой жил нормальным советским мальчиком. Его рисунок, занявший второе место в городском смотре-конкурсе художественных школ, изображал перрон и уходящий поезд с надписью «Все на БАМ!». Конечно, эта надпись сыграла свою роль в присуждении призового места, но едва ли Витя поставил ее с этим расчетом.
И все-таки что-то выделяло его из окружения. Не только восточная внешность, не сильно досаждавшая Цою, хотя он вспоминает в одном из интервью, что его в школе дразнили «японцем». Почему не «китайцем», кстати? Совершенно непонятно.
Его выделяла склонность к чтению. (Нынче читающих мальчиков не так много, большинство предпочитает игры и развлечения.) Важно, что именно читал Цой — это были книги из серии «Жизнь замечательных людей». А кто в детстве не мечтал стать «замечательным», то есть прежде всего знаменитым? Можно с большой уверенностью предположить, что маленький Витя вычитывал из этих книг рецепты, как стать знаменитым. К сожалению, не сохранилось свидетельств о том, какие именно звездные судьбы изучал Виктор Цой по книгам. Были ли это путешественники, ученые, писатели?
Между прочим, уверенность Виктора Цоя в том, что все можно просчитать и рассчитать заранее — и успех песни, и успех группы, — идет именно отсюда. Здесь, в этих книгах, писатели препарировали успех своих героев, раскладывали его по полочкам (удачно или неудачно), и неизменно получалось одно — для жизненного успеха требовались три составляющих: талант, труд, удача.
Позволю себе немного порассуждать на эту тему, поскольку уверен в том, что эту книжку сейчас читает какой-нибудь мальчик, мечтающий о славе рок-музыканта. Или о славе поэта. Он ищет в себе талант, он раздумывает, в чем должен состоять его труд, его жизненная работа, и он надеется на удачу.