Однако идеалы римлян и германцев не прямо противоположны: разве отдельные знатные воины, отдельные офицеры-аристократы не набирались храбрости и не изъявляли готовности к реваншу при неудачах? С другой стороны, противостоя друг другу, они неизбежно перенимали друг у друга технику и приемы, так что опыт у них был общий. Мы уже в двух случаях, в отношении херусков и хаттов, обнаруживали, что германцы брали за образец римскую дисциплину.

Впрочем, очень скоро римляне стали использовать германские вспомогательные войска: Цезарь — в галльской войне, Клавдий — в войне за Британию (с 43 г.). И именно батавские[20] когорты, то есть германцы из устья Рейна, последовав за вождем, создали в 69 г. серьезную проблему, зафиксированную в «Истории» Тацита.

Этот военачальник принял римское имя Юлий Цивилис — можно было бы сказать «Жюль Сивиль», если бы это не звучало фальшиво. Он служил Риму в Британии, но попытался избавиться от этой службы, воспользовавшись смутами в империи в 69 г. — в году четырех императоров, — когда многих из чистокровных римлян вывели с Рейна. Цивилис поначалу сделал вид, что поддерживает Вителлия, любимца римской солдатни (против Веспасиана, которому симпатизировали офицеры). Но вскорости, как показывает Тацит, Цивилис стал подстрекать батавов к восстанию. И тогда «поставили его на большой щит и подняли на плечи; он стоял, слегка покачиваясь, высоко над головами; это значило, что его выбрали вождем племени» (dux)[21]. Поскольку в царстве историков сейчас модно отрицать германские черты у франков, то возникновение этого обычая, который прославили страницы Григория Турского, посвященные Хлодвиг^{88}, историки с удовольствием приписали римским армиям — где он действительно отмечен в IV в. Но разве самое первое упоминание — все-таки не здесь? И разве это чисто римский контекст?

Вероятно, батавы Цивилиса, вовлеченные в кампанию за Ла-Маншем, уже усвоили какие-то поверхностные представления о римской дисциплине — позже херусков и раньше хаттов, своих родичей. Но Тацит описывает их, скорей, как свирепых и разнузданных германцев, какими они были издревле.

Цивилис и сам усвоил древний обычай. Он с начала восстания против Рима дал «варварский обет», близкий к обетам хаттов, как они описаны в «Германии»[22], отращивать волосы. Он даже окрасил гриву в рыжий цвет и в самом деле остриг ее только после «разгрома» легионов^{89}. Впрочем, делая такой жест, не намеревался ли он заодно еще раз, под видом жестокости, продемонстрировать аристократическую «свободу» германцев? Дать такой обет — в принципе значит самому выбрать цель, а также момент, когда считать ее достигнутой! Нельзя отрицать и воздействие на противника этих огненных волос, предвещающих пролитие крови. Это было в традиции причесок германцев, которые они делали «не из любострастия и желания нравиться, но стараясь придать себе этим убором более величественный и грозный вид»^{90}.

К тому же Цивилис распустил слух, что отдал маленькому сыну нескольких пленников в качестве мишеней для его детских стрел и дротиков. Он также пользовался поддержкой девственницы-пророчицы Веледы из племени бруктеров.

В этом уборе, пользуясь такой репутацией и такими политическими связями, Цивилис мог призывать германцев вернуться к обычаям и привычкам отцов. Они обязаны снова взяться за оружие и порвать с теми удовольствиями, которые подчиняют их Риму. «Забудьте о рабстве, станьте опять прямыми и честными, и будете равны другим народам, а может быть, даже добьетесь власти над ними»^{91}.

Иными словами, программа Цивилиса для германцев как будто описывает то, что Тацит изобразил как их реальную жизнь через тридцать лет, в «Германии», и то, что римлянин представлял, заново сочиняя эту речь[23]. Тем не менее на сей раз он дает понять, что «свобода» — не более чем лозунг, и вскрывает истинный смысл слов Цивилиса. Последний действительно не боится призывать к восстанию и галлов. Он им напоминает, что их предки обратились к римлянам, потому что междоусобицы изнурили их и стали смертельно опасными^{92}, — подобно херускам в 47 г.?^{93} «Почему же галлы не сбросят с себя иго римлян?»^{94} «Разве они не хотят свободы, и они тоже?»[24]^,{95} Этот призыв встретил слабый отклик, прежде всего потому, что император Клавдий в 48 г. дал галло-римской элите допуск ко всем магистратурам. «Они говорят о свободе и тому подобном, — добавляет Тацит, — но это лишь предлог [для людей типа Цивилиса]; всякий, кто возжелал захватить власть и поработить других, прибегает к громким словам»^{96}.

К тому же, правду сказать, «свобода» для окружения Цивилиса — это фактически та же германская доблесть, с ее достоинствами и недостатками. Батавы и другие «зарейнские племена» (жители правого, германского берега Рейна) вовсю демонстрируют свою храбрость, «расположившись поодаль друг от друга»^{97}, то есть на манер оста. Они сражаются смело, но безрассудно: римский военный опыт наносит поражение германскому неистовству. Впрочем, истинную отвагу вплоть до героического самоотречения проявляют легионеры^{98}, а германцы — чрезмерную алчность, теряя первоначальное преимущество потому, что вступают в драку из-за добычи^{99}. Окончания рассказа Тацита о Цивилисе у нас нет. Но то, что говорится в «Германии» о хаттах, вероятно, связано с походами, которые против них вели при Домициане (в 83 и 88 гг.). А это племя, как известно, сочетало свирепые обеты, то есть германский обычай[25], с элементами римской организации. За этим будущее: позже франки создадут конфедерацию хаттов с другими племенами.

Пока что запомним немного искусственную черту — «неистовство», внешнюю свирепость воинских народов, наследниками которых станут франки и феодалы. Действительно, в шумных угрозах и громком бряцании оружием часто есть что-то двойственное. Показывать свои раны женщинам — не значит ли это одновременно хвалиться стойкостью и неявно испрашивать права не возвращаться в бой? Носить длинные волосы или кольцо бесчестия, как хатты, пока не убьешь врага, значит ждать, — а ведь некоторые доживали с этим кольцом до седин — ив конечном счете желать убить всего одного врага! Жестокость, как и щедрость, всегда имеет в себе нечто показное.

Социальную и моральную эволюцию Германии после Тацита трудно описать точно. Известно только, что натиск германцев на лимес стал явственно ощутимым к концу II в., в эпоху Марка Аврелия. А в 257 г. два больших народа, называемых франками и аламаннами, внезапно напали на Галлию; они принялись ее грабить и вынудили галльские города огородиться, обзавестись укреплениями или снова стать оппидумами в кельтском духе, теми большими замками, которыми они останутся практически до самой мутации тысяча сотого года — ее мы рассмотрим позже. Во всяком случае торговля и городская жизнь в империи несколько ослабли, и некоторое упрощение образа жизни в какой-то мере подготовило в Галлии повторную германизацию и способствовало этому процессу.