В это время раздавали роли из пьесы Маслова-Бежецкого «Севильский обольститель»[52]. Мне дали роль Педро, слуги Дон-Жуана. Роль оказалась «без ниточки», как говорится, очень маленькая. Сначала я огорчился, затем вспомнил ходячую в театре фразу: «Нет плохих ролей, есть плохие актеры». А также вспомнил, что из маленькой роли сапожника в водевиле «С места в карьер» мне удалось создать шедевр, как говорили многие. Обдумывая новую роль, я вспомнил, что артистка Пасхалова, игравшая в этой пьесе горничную Лауры Пахиту, возлюбленную Педро, прекрасно имитирует Л. Б. Яворскую, а я тоже копировал многих актеров и, между прочим, хорошо изображал Далматова. Поздно ночью я прибежал к Пасхаловой и предложил ей «осмелиться» и внести на сцену экспромтом для всех участвующих нашу дерзость. Но уговорил ее никому не рассказывать до спектакля о нашем замысле. И вот во время любовного дуэта Дон-Жуана и Лауры (Далматова с Яворской), когда они, долго увлекаясь фальшивыми любовными словами и подчеркнутыми жестами, удалились за кулисы, я и Пасхалова — Педро и Пахита — вышли из-за занавесок, за которыми мы подслушивали, и строго по тексту пьесы начали вести свою сцену. Я, Педро, обращаюсь к Пахите и говорю своим обыкновенным тоном: «Ну, теперь и мы будем объясняться в любви». Подхожу с манерами Дон-Жуана — Далматова и говорю, копируя его голос: «О дорогая моя… иди ко мне». В театре раздался смех. Когда же Пасхалова, изгибаясь, как Яворская,  вытянув руки, опустила голову ко мне на плечо и сказала тоном Яворской: «О мое блаженство», — в публике начался повальный хохот. Слов наших разобрать от хохота никто не мог. Суворин вместе с автором в ложе хохотали, как сумасшедшие. Среди сцены взрыв аплодисментов. Далматов, услышав аплодисменты и думая, что кончился акт, вышел из уборной раскланиваться, но, увидав, что сцена продолжается, остановился в изумлении, как вкопанный, смотря наше представление. Занавес опустился, из директорской ложи вышли А. С. Суворин с автором и безумно продолжали хохотать, публика кричала: «Орленев и Пасхалова!!» Далматов, увидев смеющихся Суворина и автора, с негодованием пошел к себе в уборную и, схватив с вешалки все мои охоботья сапожника и гимназиста, вышвырнул их из своей уборной и крикнул дежурной горничной: «Уберите эту дрянь». Я пошел разгримировываться в общую уборную. Там одевались мои друзья Вася Качалов и Тихомиров (он после Суворина вступил в Художественный театр Станиславского; позже, уйдя из этого театра, он работал в Одессе, где покончил с собой).

Пьеса «Севильский обольститель» имела успех, делала сборы. Как раз приехал постом известный антрепренер Леонид Осипович Шильдкрет. Он пригласил Далматова на гастроли с непременным условием взять пьесу «Севильский обольститель». Пригласил и меня на оклад в 300 рублей. К нему же в поездку были приглашены К. К. Олигин, В. И. Никулин, В. И. Качалов, И. А. Тихомиров, М. А. Михайлов, В. А. Бороздин, М. Н. Писарева-Звездич, А. А. Орловская, С. Н. Стромская. Поездка была очень дружная, веселая. Мы много кутили. Я играл с Качаловым мой любимый водевиль «С места в карьер», где я играл роль мальчика сапожника, а В. И. Качалов — трагика Несчастливцева, затем «Невпопад» и «Школьную пару». Я занят был почти только в водевилях и играл в «Трильби» с Далматовым — Свенгали того же Жекко, а Качалов играл Таффи. Тихомиров и Качалов за полтора часа до начала водевиля приходили ко мне в номер, сдергивали с меня, крепко спавшего, простыню и обливали меня холодной водой из сифонов. Я вскакивал, кричал на них, бранился, потом снова засыпал, но они возвращались обратно и снова меня поливали сифоном, пока я не проснусь окончательно.

Под влиянием Дузе я почувствовал, что мне нужно полное одиночество, без всяких забот о куске хлеба и мелочах. Я пришел к жене и дружески ей объяснил все: мне нужно или бросить театр, или пересоздать себя по-новому. А так как у нас с ней было условие венчаться только в случае разрыва (чтобы дать ей права и имя), я предложил ей немедленно пойти и повенчаться. В это же время собирались обвенчаться Г. Ге и А. И. Новикова. Мы уговорились венчаться в один день. Мы заказали кольца, сговорились со священником, я должен был пойти на исповедь перед венчаньем, и вот мы с ней направились во Владимирскую церковь. Придя туда, я стал, однако, сомневаться: хорошо ли мы делаем? Жена тут же увела меня из церкви. В этот же день я переехал к Качалову, там же жил и Тихомиров. План, явившийся у меня, заключался в следующем: я хотел составить труппу талантливой молодежи и, не завися ни от каких директоров, играть в деревне и там своим искусством зарабатывать на свое пропитание. Я уговаривал моих друзей Васю Качалова, Иосю Тихомирова, Л. И. Иртеньеву и Чаеву. Я говорил им, что нам будут приносить пищу за нашу игру, что я уже испытал это в одну из прежних поездок. Мы там будем творить на свободе, помогая друг другу, и создадим нечто новое и прекрасное.

Я помню вечер, когда нас пригласили Чаева и Иртеньева. Мы собрались и опять продолжали вслух наши мечты о создании нового театра, все мы были в большом подъеме. Товарищи попросили меня спеть, и вот я под аккомпанемент гитары запел свою любимую песню «Похороны», на слова Некрасова. Вошла квартирная хозяйка и просила прекратить пение, потому что в соседней комнате умирает ее жилец. Я отложил гитару, и мы стали разговаривать шепотом. Через несколько минут вошла заплаканная дама и, извиняясь за беспокойство, передала нам просьбу умирающего продолжать петь, так как умирающий говорит, что ему становится легче от этого пения. Нас это взволновало и умилило. Я снова стал петь и пел, заливаясь слезами.

Однажды «Невпопад» до того понравился Шильдкрету, что он пожелал угостить меня ужином в хорошем ресторане. Я поблагодарил его и сказал, что не могу покинуть свою компанию. Шильдкрет пригласил всех, предупредив,  что мы поужинаем скромненько. Мы отправились: Качалов, Тихомиров, Степанов, я и Олигин. Шильдкрет занял удобный кабинет. Заказал бутылку водки, закуску и две бутылки вина и сказал: «Вы пейте и ужинайте, а меня извините, я встал в четыре часа утра и весь день даже не присел; разрешите мне подремать, пока вы ужинаете». Сел на диван и задремал. Мы выпили всю водку, вино, но это была капля в море. Мы только разохотились. Я позвонил, молча подал слуге две бутылки от вина и мимически приказал ему принести новые. Шильдкрет продолжал спать, изредка просыпаясь, но увидя, что у нас вино еще не выпито, продолжал свое занятие. Беседуя за вином с постоянными двумя бутылками, которые нам переменял по моему зову слуга, мы досидели до восьми часов утра. Шильдкрет проснулся и приказал подать счет. Оказалось, что нами выпито вместо двух — двадцать восемь бутылок. Шильдкрет рассердился и начал кричать, что запишет этот счет мне в жалованье. Но я этим не огорчился, так как жалованье мы получали с большим трудом. На нашу просьбу выдать хоть по 10 рублей, антрепренер наш отвечал: «Сколько? 10 рублей? Поцелуйте меня в спину». При выезде из каждого города он давал каждому из нас только по 5 рублей. Когда же ему объясняли, что должны в гостинице, он успокаивал нас: «Гостинице все будет уплачено».

Мне пришла в голову великолепная мысль. Приехав в следующий город, я предложил товарищам остановиться в лучшей гостинице с рестораном. Я предложил всем у меня завтракать и обедать с вином, ликерами и сигарами. Так мы прожили три дня, и Шильдкрету пришлось за один мой номер заплатить 48 рублей. Увидав, что для меня эта комбинация очень подходяща, я во всех последующих городах продолжал так же прекрасно питаться, и в конце поездки я остался должен антрепренеру, в то время как другим он даже и половины жалованья не уплатил.

Сборы были слабые. Репертуар Далматова не всегда их делал. Когда он играл роли фатов, сборы были полные, а Шекспир в его исполнении никому не нравился. В Петербурге А. С. Суворин спросил: «Зачем вы гонитесь за трагическими, когда у вас такой большой и разнообразный репертуар ваших ролей, характерных и комедийных?» Далматов ему ответил: «А кто же старика-то поддержит!»  Суворин не понял и спросил: «Какого старика?» Далматов: «Да Шекспира!»