— Бедная девочка? Никак не пойму, что вы имеете в виду. Мне кажется, со мной все обстоит более чем нормально, уверяю вас. Я абсолютно счастлива и отлично провожу время. Умоляю, не надо надо мной стенать и плакать. В мире и так достаточно печалей, так что не стоит выдумывать новых. Всего хорошего! Благодарю вас за вашу доброту, джентльмены. Вот идет моя кузина. Замечательное утро, не правда ли. А Санта-Кроче — чудесный храм.

И Люси воссоединилась со своей кузиной.

Случилось так, что Люси, находившая обыденную жизнь достаточно хаотичной, а потому непонятной, обладала способностью, открыв крышку фортепиано, вступать в мир более основательный и стабильный. Здесь ей не нужно было выказывать кому-либо свою почтительность или, напротив, демонстрировать свое над кем-то превосходство, не нужно было быть ни рабом, ни бунтарем. Царство музыки — не от мира сего, и оно принимает всех, от кого отвернулся свет, кого отвергли наука и культура. Самая заурядная личность принимается играть и вдруг, без всяких усилий, взлетает в эмпиреи; и мы, удивленные тем, как ловко она ускользнула от нас, смотрим на нее и думаем: как бы мы могли почитать и любить этого человека, если бы он человеческими словами и деяниями изложил нам свои видения и свои переживания. Но способен ли он на это? Некоторые способны, хотя и крайне редко. Люси была совершенно к этому неспособна.

Она не была блестящим виртуозом; ее пассажи, увы, совсем не напоминали нитки жемчуга, а количество верно сыгранных нот вполне соответствовало ее возрасту и обстоятельствам. Не была она похожа и на тех страстных молодых дам, которые обожают под настежь открытыми окнами разыгрывать летними вечерами какие-нибудь особо трагические пьесы. Страсть присутствовала в игре Люси, хотя природу ее и трудно было определить; страсть металась между любовью, ненавистью и ревностью, декорированная всеми нюансами живописного стиля. Трагическое проявлялось в ее игре только своей героической, а если быть более точным, победоносной стороной. Обыденный язык не в состоянии описать, что есть победа. Никто не станет отрицать, что некоторые сонаты Бетховена трагичны, но только от исполнителя зависит, какой аспект трагического в исполнении выйдет на первый план — отчаяние или триумф. Люси всегда делала выбор в пользу последнего.

Дождь, который зарядил как-то после обеда, позволил Люси заняться делом, которое она особенно любила, и после ланча она раскрыла стоявшее в гостиной пансиона Бертолини небольшое задрапированное фортепиано. Несколько гостей собрались было вокруг инструмента, чтобы отдать дань ее игре, но, не получив от пианистки ответа, они удалились в свои комнаты — писать в дневниках или немного соснуть. Люси не обратила внимания ни на старшего Эмерсона, который искал своего сына, ни на мисс Бартлетт, искавшую мисс Лэвиш, ни на мисс Лэвиш, которая никак не могла найти свой портсигар. Как это происходит с истинными исполнителями, Люси возбуждало само прикосновение к клавишам фортепиано: клавиши и сами словно становились пальцами, они ласкали пальцы пианистки, и в этом взаимном прикосновении, а не только в звуках искала Люси и находила удовлетворение своей страсти.

Сидевший незамеченным у окна, мистер Биб размышлял над этой иррациональной составляющей личности мисс Ханичёрч, и ему вспомнился эпизод в Танбридж-Уэллз, когда он впервые открыл для себя эту особенность Люси. Это было во время одного из тех собраний, что устраиваются высшими слоями общества, желающими с приятностью и пользой развлечь слои низшие. На скамейках, почтительно сложив руки на коленях, устроились принадлежащие к приходу мужчины и женщины, которые под руководством своего викария пели хором, декламировали и упражнялись в рисовании обожженной пробкой от бутылки. Среди ожидаемых номеров был номер «Мисс Ханичёрч. Фортепиано. Бетховен», и мистер Биб все силился понять, будет это «Аделаида» или же все-таки «Развалины Афин», когда все существо его потрясли вступительные такты Тридцать второй сонаты, опус сто одиннадцать. На протяжении всего вступления мистера Биба мучила неизвестность — никто не может сказать, что задумал исполнитель, пока не возрастет темп. С первыми же грохочущими звуками главной темы он понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее, а в аккордах, которыми завершался опус, явно слышалось победное ликование. Он был рад, что Люси сыграла только первую часть сонаты и ему не пришлось страдать от того, как она путается в лабиринтах шестнадцатых и тридцать вторых. Собравшиеся хлопали все с той же почтительностью. Мистер Биб топал ногами — это было все, чем он мог продемонстрировать меру своего восторга.

— Кто она? — спросил он викария после концерта.

— Кузина одной из моих прихожанок. Я не уверен, что она выбрала уместную случаю пьесу. Бетховен, как правило, так прост и прямолинеен в своих намерениях, что только крайним упрямством исполнителя можно объяснить подобный выбор, и это не может не раздражать.

— Представьте меня.

— Она будет в восторге! И она, и мисс Бартлетт восхищены вашими проповедями.

— Моими проповедями? — воскликнул мистер Биб. — С чего бы она стала их слушать?

Он понял с чего, когда его представили. Перестав играть, мисс Ханичёрч оказалась обычной молодой леди с густыми черными волосами и бледным миленьким личиком с еще не вполне определившимися чертами. Ей нравились концерты, нравилось гостить у кузины, она обожала кофе с мороженым и меренги. Он не сомневался, что и его проповеди ей по душе. Но перед тем как покинуть Танбридж-Уэллз, мистер Биб сообщил викарию то, что сейчас сказал самой Люси, когда она наконец закрыла маленькое фортепиано и с мечтательным видом направилась к нему:

— Если мисс Ханичёрч вздумает когда-нибудь жить так же, как она играет, это будет по-настоящему волнующим опытом — как для нее, так и для всех нас.

Люси сразу спустилась с небес на землю.

— Как забавно, — произнесла она. — Кто-то сказал то же самое моей маме, и она выразила надежду, что я никогда не рискну играть дуэтом.

— Разве миссис Ханичёрч не любит музыку?

— Она не против музыки. Просто ей не нравится, когда люди чем-то слишком увлекаются. Она считает, что я делаю глупость, так отдаваясь игре. Она думает… нет, я не смогу выразить. Знаете, однажды я сказала ей, что моя собственная игра нравится мне больше, чем чья-либо еще. Она не поняла. Конечно, я не имела в виду, что я играла хорошо, я только хотела сказать…

— Я понимаю, — сказал мистер Биб, недоумевая, почему Люси так хочется все время что-то объяснять.

— Музыка… — начала Люси таким тоном, словно собиралась сделать некое обобщение, но осеклась и, замолчав, принялась разглядывать в окно мокрую Италию. Вся жизнь юга была дождем подрублена под корень, а самая изящная из европейских наций превратилась в толпу бесформенных уродцев, закрывающихся от дождя ворохом мокрых тряпок. Улица и река были грязно-желтого цвета, мост — грязно-серого, далекие холмы — грязно-пурпурного. Где-то в их складках затерялись мисс Лэвиш и мисс Бартлетт, решившие этим утром осмотреть одну из столь многочисленных в Италии башен, откуда в свое время что-то бросал Галилей.

— Так что музыка? — напомнил о себе мистер Биб.

— Бедная Шарлотта промокнет до нитки, — ответила Люси.

Экспедиция к Toppe-дель-Галло была совершенно в духе мисс Бартлетт, которая, конечно же, вернется к вечеру замерзшей, усталой, голодной и присмиревшей, с испорченной юбкой, разбухшим от влаги Бедэкером и покрасневшим горлом. В какой-нибудь другой день, когда весь пронизанный солнцем мир будет петь от счастья, а воздух на вкус будет словно вино Тосканы, она наотрез откажется покинуть гостиную, сообщив, что она уже старуха и не в состоянии составить компанию такой юной девице, как Люси.

— Мисс Лэвиш хочет сбить вашу кузину с пути истинного. Она надеется найти настоящую Италию под водой, — сказал мистер Биб.

— Мисс Лэвиш так оригинальна, — отозвалась Люси. Это был ярлык, клише — высшее достижение пансиона Бертолини в плане обозначения людей, предметов и явлений. Оригинальна! У мистера Биба были сомнения на этот счет, но их можно было списать на счет его профессии. Что взять от узколобого священника? По этой или по какой иной причине, но мистер Биб промолчал.