— Надежды. Понимаю, сэр.

Знаю ли я, каков его девиз?

Я этого не знаю.

— Никогда не спускать флаг. Или, если говорить словами Теннисона: бороться и искать, найти и не сдаваться!

Так что я смогу, если повезет, понять, почему он переименовал корабль, на который я тайком пробрался, из «Полариса» в «Эндьюранс», то есть «упорство».

Я говорю: «Да, я смогу понять, сэр», а про себя думаю: это же просто слова, названия, что за чушь он несет? А он снова начинает бушевать.

Сдаваться нельзя, никогда, даже в самом малом. Нельзя сдавать ни себя, ни любого другого человека! В этом и состоит цель, и эта цель неприкосновенна! Можно жить без рук, без ног, без глаз, без веры и без единого пенни в кармане, пока есть цель. Достигая ее, ты воздаешь должное себе и всем остальным. Ха! Цель не должна быть грандиозной, не может каждый стать братьями Райт или Пастером, и, в конце концов, пересечь самый замерзший кусок нашей планеты — это такая же ничтожная цель, как миллионы других, если только подумать, с какой легкостью альбатрос преодолевает это расстояние. Потом он спрашивает, есть ли у меня девушка.

Я медлю, затем киваю.

— Бедняжка! — громко говорит он. — Как ее зовут?

Я говорю.

Так что я здесь ищу? Любовь сама по себе приключение. А я идиот, если думаю, что он безмозглый вожак шайки искателей приключений. Последнее, что ему нужно, это эгоцентричные, одержимые славой ренегаты, а я как раз и есть самый настоящий ренегат. И притом грандиозный дурак!

Что со мной случилось? Я даже не пытаюсь сопротивляться. Лишь чувствую, что вот-вот заплачу.

Продержаться бы секунду. Получается, Мерс? Или нет?

— Сэр, если позволите, я поставлю поднос на вашу койку. Налить вам или мне уйти?

Шеклтон стоит у иллюминатора и смотрит наружу. Он не производит впечатления довольного человека, он ничего не оставил и от моего счастья.

Своему отцу я бы сказал: жаль, папа, жаль, что ты такой упрямый козел.

Жаль, сэр Эрнест, мы бы доставили друг другу много радости.

— Самые большие трудности во льдах, — тихо говорит он, — связаны с холодом. Если нам не повезет, там может быть до семидесяти градусов ниже нуля. Наши палатки и костюмы сделаны из самого лучшего материала, который существует, так что холод едва ли сможет нам повредить. Но только в том случае, пока мы в состоянии сами себя согревать, потому что мы должны нормально питаться. Понимаешь, что я тебе говорю?

— Я знаю, что может натворить голод, сэр. Не во льдах, а на обломках корабля. Через восемь дней некоторые были готовы наброситься на соседей.

На это он не отвечает. Внезапно он в два шага оказывается рядом со мной. Мне больше некуда отступать. Меня выдает тихое позвякивание посуды: я дрожу не от холода или усталости.

— Ты боишься? — спрашивает он и быстро смотрит мне в глаза, затем нагибается и поднимает книгу, внимательно осматривает ее со всех сторон.

— Вот в шкафу я боялся, — говорю я. Он кладет книгу на конторку рядом с пишущей машинкой, на которую падает свет из иллюминатора.

— У тебя есть все основания бояться. — Он возвращается, берет у меня из рук поднос и ставит на свою койку. — Я гарантирую тебе, мой дорогой друг, что ты будешь первым, кого мы убьем и порежем на куски, если у нас кончится провиант. Это достойная цель для тебя?

— Нет, сэр. Но я с этим смирюсь.

— Иди к капитану Уорсли. Он определит тебя в команду.

— Слушаюсь, сэр.

— И сейчас же прекрати улыбаться.

— Я никогда не буду больше улыбаться.

— А сейчас — вон отсюда.

Улыбка мелькает на его губах. Шеклтон улыбается, и в этот момент мне кажется, что дождь прекратился, как будто ни у кого и ни у чего нет причин плакать.

Дождь над морем перешел в снег. Восточный ветер гонит крупные хлопья, но из-за того, что не слишком холодно, снег не задерживается на палубе, а через несколько мгновений тает и покрывает все и всех мокрой и холодной глазурью. Рождественская тишина стоит над темной спокойной водой, в которой бесшумно исчезают снежинки, и если посмотреть вверх на мачты, то кажется, что смотришь на кроны трех заснеженных елей. Корабль уверенно держит курс на это сказочное, по крайней мере для меня, море, и я думаю, что не обманываю себя, когда мне кажется, что команда стала осторожнее и внимательнее, чем пару дней назад, и что все выполняют порученную им работу в приподнятом настроении. Те, кто несет вахту на палубе и заботится о собаках, и, конечно, наши вантовые матросы, которые, взобравшись на несколько метров, исчезают из поля зрения в такелаже, словно проглоченные вьюгой, одеты теперь в штормовки и штаны, которые хранятся в моем недавнем убежище. Ах, мое убежище, его как будто и не было… хотя на некоторых желтых капюшонах, которые мелькают на палубе, я вижу темные пятна, напоминание о шоколаде Бэйквелла, — я не заметил их и не стер тряпкой во время уборки.

Кэп Уорсли выделил мне койку в одном отсеке с Бэйквеллом, Хау и Холнессом. После осмотра у доктора Мак-Ильроя, который признал меня «совершенно здоровым, довольно утомленным и, кроме того, — явно страдающим манией величия», я проспал целый день, а вечером приступил к исполнению обязанностей помощника кока. Кок Грин все еще дулся на меня, но понемногу оттаивал, каждый раз заново удивляясь, с какой радостью приняли меня на борту почти все. Некоторые приходят на камбуз как бы случайно, смотрят на меня как на вкусное жаркое и, по-моему, не колеблясь, ткнули бы меня вилкой, если бы Грин обладал нормальным чувством юмора и не прогонял их назад в «Ритц».

Когда я появляюсь в дверях с моей первой официальной кастрюлей, раздаются громкие ликующие вопли. Кроме Шеклтона и Уорсли, которые, улыбаясь, слушают, и Винсента с его угрюмыми дружками, кричат все. На меня со всех сторон обрушивается град шлепков и толчков, и мне приходится приложить усилия, чтобы ничего не пролить, когда часть команды, раскачиваясь, скандирует:

— Боже, храни нашего Мерса!

Это продолжается до тех пор, пока Уорсли не кладет конец веселью, крикнув:

— Джентльмены, довольно! Давайте попробуем, что там наколдовали Грин и Блэк.

Наконец в дверях возникает Грин собственной персоной и строго смотрит на меня через головы сидящих за столом — пора возвращаться на камбуз.

— Вкусно, сэр? — спрашивает он капитана с недвусмысленными нотками в голосе. Он очень обидчив, поэтому с ним лучше не связываться.

— Великолепно, Чарли. Что это? Явно не филе из собаки.

— Нет, сэр. Это рагу из волка.

Шутливая перебранка между капитаном и коком продолжается еще некоторое время, пока Шеклтон не вмешивается и не просит тишины.

Он встает. Слегка наклонившись и оглядывая всех по очереди, он произносит короткую речь, которую прерывали лишь однажды доктор Мак-Ильрой и другой раз — Миссис Чиппи:

— Церемония встречи закончена! Джентльмены, я благодарю вас за то, что вы хорошо приняли Блэкборо. Он — отличный парень, как мне кажется, и он обещал мне хорошо работать там, где понадобится его участие. А это будет сначала, дорогой мистер Грин, на камбузе. Но из-за того, что я — старый человек…

— Вам сорок лет, сэр. Уже не младенец, — говорит Мак-Ильрой, и я думаю: «Сорок! Он выглядит минимум на десять старше».

— Все-то вы знаете! — бурчит Шеклтон. — Но как бы то ни было: помимо работы на камбузе Блэкборо будет помогать мне лично. Относитесь у нему как положено. Все вместе! Уясните себе, что отныне нас тут двадцать восемь человек, как двадцать восемь дней в феврале, мы одна команда, да к тому же идет снег! Будьте так добры, мистер Хёрли, сфотографируйте эту блестящую компанию, которая здесь собралась.

Мы все одновременно встаем со своих стульев, из-за чего получается такой шум, что кошка фыркает и одним прыжком преодолевает расстояние от стола до двери камбуза. Приподняв очки, Шеклтон смотрит ей вслед.

Мы провозглашаем тост за здоровье короля, выпиваем по стаканчику портвейна и расходимся — кто по койкам, кто на вахту или, как мы с Грином, мыть посуду на камбуз.