Два часа хода по чистой воде, и мы бы достигли цели. Но мы не можем приблизиться к трещине ни на миллиметр. И она постепенно замерзает у нас на глазах.

Его светло-голубые глаза, довольно близко посаженные, блестят, как только что отчеканенные монеты. Можно даже подумать, что он только что плакал. Во время редких бесед с Фрэнком Уайлдом я заметил, что он вдруг проникся ко мне доверием — он так радовался, когда мог дружески пообщаться с кем-нибудь наедине. Его роль рупора Шеклтона часто заставляла всех нас и его самого забывать, что на самом деле он — веселый и любезный человек. Может быть, поэтому Уайлд казался недовольным, когда обращался ко всему экипажу. Ему было бы гораздо приятнее и проще отдать несколько веселых приказов, а остальное выразить взглядом.

Почему до залива Вакселя нельзя добраться по льду ни на мотосанях, ни на собаках?

На этот вопрос взглядом не ответишь. Фрэнк Уайлд находится здесь, чтобы оценить состояние ледяной равнины между нами и материком, вовремя заметить скрытые под снегом смертельно опасные ловушки, когда мощный толчок сотрясает судно, закованное во льды уже четыре недели.

После глухого удара последовал устрашающий визг, затем еще один, резче и пронзительнее.

Моя первая мысль — «Эндьюранс» обстреливают, немецкий броненосец, который больше его раза в три, скрипя и завывая, прорывается сквозь льды, чтобы протаранить его.

— Все наверх! — заорали Шеклтон, Гринстрит и Винсент. Обед закончился. Никто не доел рулет из тюленьего мяса с картофелем, мы бросили вилки и выскочили на палубу.

Картина, которая нам открылась, радикально отличалась от той, что мы ожидали, и почти все, и я в том числе, закричали от радости. Прямо перед носом «Эндьюранса» разломилась льдина. Образовался проход, и лишь двести пятьдесят метров отделяли шхуну от свободной воды, по которой мы могли идти дальше на юг.

Никому не надо было говорить, что делать. Вооруженные лопатами, кирками и пилами, мы прыгаем через борт. Я бью по белому полю до тех пор, пока не немеет все тело, от пальцев ног до шеи. С трудом переводя дыхание, падаю на лед, и постепенно до меня доходит, почему наши начальники столь спокойны.

Я замечаю это краем глаза. Вода кажется густой, покрывается ледяной пленкой и на глазах замерзает. Да, похоже на то, что проход нам не сохранить. Холод быстрее нас.

А ведь осень еще не началась.

«Ты — очень важный день, двадцать пятое февраля девятьсот пятнадцатого года, — думаю я, лежа в снегу перед заиндевевшим кораблем. — Сегодня не стало не только воды, сегодня пришел конец всей экспедиции. Можешь гордиться этим».

Спустя неделю после того, как Сэр был вынужден объявить непреодолимой дрейфующую льдину между нами и медленно удаляющимся берегом, нам волей-неволей пришлось смириться с тем, что мы не сможем добраться до открытого моря своими силами. Мы крепко засели в мальстреме моря Уэдделла, который вращается по часовой стрелке в северном направлении и, как предсказывал капитан Якобсен, все, что он увлекает за собой, в том числе и нас, он тащит в противоположную сторону от залива Вакселя и от маршрута к Южному полюсу.

— Мы сидим плотно, как миндаль в шоколаде, — говорит за ужином Орд-Лис.

Хотя ни у кого нет настроения смеяться, Сэр поощряет эту попытку подбодрить всех, попросив Тетю Томас взять на себя снабжение мясом вместо присмотра за мотосанями.

— Спасибо, сэр, большая честь для меня, сэр, спасибо, спасибо, — последовал ответ. И все смеются.

«Эндьюранс» перестал быть судном, кроме того, нам предстоит пережить здесь осень и зиму, восемь месяцев темноты и холода, на этот период корабельные порядки официально отменяются. Из средства передвижения по воде мы превращаемся в плавучую научную станцию, самую южную на планете. Не только Орд-Лис — все мы получаем новые задачи. Мы будем нести в алфавитном порядке двенадцатичасовые ночные вахты, отвечая за безопасность корабля и поддержание жара в печах и ведя метеорологические наблюдения. Самая неблагодарная первая вахта выпадала Бэйквеллу. Преисполненные сочувствия к нему, все расползлись по койкам и закутывались в одеяла, а он остался торчать на ночном ветру на палубе. Никому не хочется оказаться на его месте, ну а я должен это сделать. Уже утром настанет очередь второго Б. Ох и почему моя фамилия не Якборо?

При свете последней маленькой лампочки, которая горит в «Ритце», он выглядел так, будто спит. Он обхватил голову руками и почти лежит на карте, которую расстелил на столе. В блестящей коже лысины, как в зеркале, весело отражается свет. Я спросил себя, не следует ли мне его разбудить и с подобающей почтительностью отправить в постель.

Но Фрэнк Уайлд не спит. Его глаза широко открыты и смотрят на карту, красные и очень усталые глаза, как у нас всех после непосильного, мучительного труда на льду. Время от времени он покусывает нижнюю губу, и когда я обошел вокруг стола и попал в его поле зрения, он поднял глаза, и его брови поползли от удивления на лоб.

— А-а-а, это ты, Мерс. Совсем не спится?

— Нет, сэр. Я думал посмотреть, как там Бэйквелл, и составить ему компанию. Я хотел отнести ему чаю. Вы тоже будете пить чай?

Он не слушает меня. Мыслями он где-то в другом месте, в какой-то точке на карте, которая лежит перед ним, и где-то в будущем, в долгой полярной ночи. Фрэнк Уайлд едва уловимо качает головой, и я уверен в том, что это безмолвное «нет» предназначено не только мне с моим предложением принести горячего чаю. Но и положению, в котором мы все оказались из-за них, из-за Шеклтона и Уайлда. Это невыносимо как для одного, так и для другого.

В течение целого месяца он пытался освободить корабль. Когда все его подчиненные уже давно сгрудились вокруг печки и терли окоченевшие руки, Уайлд упрямо взбирался на торосы перед носом «Эндьюранса» и отбрасывал лопатой снег, расчищая путь. После десяти часов работы он был слишком обессилен, чтобы разбивать лед или рыхлить снег, и, тяжело ступая, возвращался на корабль и приносил всем тем, чьи топоры исчезали в ледяной каше, новые инструменты, чтобы они могли продолжать работу.

— Дальше, парни, дальше, дальше!

В середине февраля температура упала до минус пятнадцати градусов. И хотя пробитые во льду проходы стали замерзать быстрее, чем «Эндьюранс» успевал через них протиснуться, Уайлд не терял надежды: по его мнению, скорость дрейфа льдов могла привести к тому, что трещина за одну минуту расширится до размеров подходящего прохода. При условии, что мы сможем пробить эту самую трещину.

— Нам нужна трещина, — орал он не реже ста раз в день. — Смотрите, чтобы трещина оставалась открытой!

Я вернулся из камбуза и принес ему стакан чаю. Он улыбается, садится прямо и берет его в руки.

— Очень любезно с твоей стороны, — говорит он. — Отнеси-ка стаканчик и Бэйквеллу. Ему согревающее более необходимо.

Так что я поднимаюсь на палубу и топаю к мостику, свет с которого падает на ряды клеток и переднюю палубу и теряется в темноте по ту сторону бушприта.

Где-то там, в ледяной пустыне, слышны удары, но наверняка там нет ничего, что живет, дышит, спит или бодрствует. Шум возникал от столкновения воды и льда и звучал так же холодно.

В жарко натопленной маленькой рубке нечем дышать от дыма сигарет, которые курит Бэйквелл.

— Ну? — В меховом капюшоне Бэйквелл похож на бродягу.

— Кроме Уайлда, все спят. Парень, он совсем выдохся. — Я закашливаюсь. — Но все еще не хочет поверить.

Мы вспоминаем, как прошел день. Я жду, пока Бэйки допьет чай, и ухожу. Тихо, чтобы никого не разбудить, спускаюсь вниз, к своей койке.

Но заснуть не получается. Опять хочется почитать. Так что я покидаю кубрик и по освещенному коптилкой коридору возвращаюсь в «Ритц».

Фрэнк Уайлд все еще сидит там над своей картой.

— «Лаг, лот и долгота»? — спрашивает он, когда я прошмыгиваю к иллюминатору.