Вернувшись с победой в Москву, царь Василий самозванца Петрушку по многом истязании повелел повесить, а Ивана Болотникова в реке утопить. Князь же Шаховской по причине знатного рода казнен не был, а только изгнан. Великородие многие вины прощает, хоть это и не правильно, по-моему.

Ложный же царь Димитрий стоял в городе Орле. Из Литвы явились к нему со многими воинами пан Александр Лисовский и гетман Петр Сапега, и другие поляки и литовцы. Много и русских изменников сбежалось к Димитрию: дворян, и крестьян, и казаков, и холопов беглых. И войско самозванцево весьма усилилось.

Царь же Василий этих новых разбойников поначалу совсем не боялся, думая без труда с ними совладать. А над ратными людьми снова поставил брата своего Дмитрия Шуйского, воеводу негодного и ленивого.

Этот Шуйский всю зиму с войском в стане стоял без дела, пока ложный царь города брал и многие российские земли без боя покорял, совсем близко уже подступая к царствующему граду.

Началось тогда в Москве смятение и страх великий, многие же знатные люди к самозванцу перебегали.

Тут уж царь снова передал воеводство славному Михайлу Васильевичу, а надо было раньше. Самозванец-то уж к Москве приступал, но не смог войти в город и встал в селе Тушине. Здесь ему городок построили с валом и всякими укреплениями, и даже с царским дворцом.

Московские же люди от такой смуты вконец ум потеряли. Никто ведь не знает, чья власть будет завтра, и кому из царей должно служить. Обоих-то самодержцев народ почем зря ругает и на смех поднимает: одного прозвали цариком, еще вором тушинским, другого Шубником. И начали все бегать от царя к царику и обратно, ни тут ни там не задерживаясь; иные же семьи меж собой условились, кому служить царику, а кому царю, чтобы, буде кто победит, всегда бы нашлись такому роду заступники. А иные так изловчились, что и жалование от обоих государей получают. И никто уж таких людей изменниками не зовет, а кличут в шутку перелётами, словно то потеха.

Царь Василий стал переговоры вести с польскими послами: пусть-де поляки перестанут помогать самозванцу. Поляки же требовали отпустить всех знатных польских людей, что в плену содержались с тех пор, как первого самозванца убили. А главные среди этих пленников пан Юрий Мнишек и дочь его Марина, бывшая царица, жена Гришки Расстриги.

Давеча спросил я пономаря Иринарха, как нам правильно величать эту царицу Марину. Он же меня давай за вихры таскать и отколотил изрядно, говоря: «Уж я тебе покажу царицу!» Ему ведь невдомек, что я книгу пишу и не спроста любопытствую. Однако же сведал я, что хотел. Вот как именуется она: «Беспутная девка Маринка, воровская литовка, латинской веры некрещеная лютеранка», далее не книжными словами.

Продолжение повести.

Столковался с поляками Василий и отпустил пленников; поляки же слова не сдержали и своих людей из тушинского стана не отвели. А пана Мнишка и Марину Юрьевну с полдороги вернули тушинские люди, разогнав царскую стражу, и привели в стан самозванца. Марина же не долго сомневалась, взяла да и признала нового вора за старого, своего мужа убитого, и стала с ним во дворце жить.

А тушинский царик тем временем, Москву окружив, по всему царству свои разбойные рати посылает. Едва уж не все города под его власть перешли. Только и остались верны царю Василию Тверь и Новгород, и несколько других, и наш славный Троицкий Сергиев монастырь. И стали мы у тушинцев как бельмо в глазу. Ведь от нас Москве большая помощь шла и деньгами, и запасами, и воинскими людьми. А еще здесь в Троице богатства несметные, на три царских казны, говорят, хватило бы. Вот и задумали самозванцевы воеводы, Сапега и Лисовский, захватить наш град, а богатства его разграбить, Москву же окончательно лишить всякой помощи и надежды.

Здесь я начальное слово завершаю, и впредь буду уже не с чужих речей писать, а своими глазами виденное, об осаде Троицы.

Раньше летом приходил уже Лисовский к Троице, но тогда не осмелился к городу приступать. Шел он из Владимира в Переяславль, промышляя разбоем и проливая христианскую кровь, и вот вышел к Троице. Но увидел наши крепкие стены и высокие башни, и прошел мимо. Однако не мог не сотворить хоть малого зла, и сжег слободу Клементьевскую, что от монастыря к югу. А после явился в Тушино к своему воровскому государю.

Тогда уже стал народ из посадов и сел окрестных собираться в монастырь.

А в Тушине враги совет держали, и говорили меж собой: «Долго ли еще будут эти монахи, угнездившиеся, как вороньё, в своем каменном гробу, в Троицком монастыре, нам повсюду пакостить? И людей-то наших ловят и смерти предают, и народ мутят, чтобы служили царю Шубину и не признавали законного государя царя Дмитрия Ивановича. К тому же у них там сокровищ тьма, а нам нечем войску платить.»

И вызвались Сапега с Лисовским Троицкий монастырь захватить и разрушить.

В лето 7117, сентября в 23 день подошли эти окаянные безбожники лютеране к монастырю по московской дороге, а с ними войско литовских и польских людей и русских изменников: тысяч сто наверное, или немногим меньше, но уж никак не меньше 20000.

Я на стену влез у Водяной башни и сам видел: поистине, грозное войско. Растянулось по дороге, конца же не видно. А рыцари литовские на красивых конях ехали в латах и шлемах, с пиками и знаменами, с трубным гудением и пищальным стрелянием; пушки огромные следом катили, а над войском пыль стояла густо; даже будто бы и стена монастырская подрагивала от их суровой поступи.

Слободской же народ и крестьяне в монастырь толпами валили, все спешили за стенами укрыться: с женами, и с малыми детьми, и с курями своими и скотиной, и всякой домашней никчемной рухлядью; а свои дома, все посады вокруг монастыря, сами же предали огню, чтобы литве не достались.

И такое множество набилось в монастырь народу, и скота, и всякого скарба, что и не протолкаться. Поначалу-то казалось мне шумно да весело, но скоро я понял, что хуже нет такой тесноты. Никому ведь нельзя со своей срамотой никуда укрыться, а ям и нужных мест загодя не наделали. Такой смрад поднялся, хоть падай. А одна баба посередь двора рожать стала, мне же от такого зрелища сделалось тошно. А ведь говорил мне Аверкий: не пялься, мол, бесстыжий дурень.

Воеводы наши, князь Григорий Долгорукий и Алексей Голохвастов, собрали ратных людей и повели навстречу вражескому воинству. Наскочили на поляков внезапно и нескольких порубили, а затем в город возвратились невредимыми.

Поляки же и литва и русские изменники очень разгневались, закричали страшными голосами, и город в тот же час окружили со всех сторон, так что нельзя стало ни войти, ни выйти.

А наши воеводы приготовили город к осаде: к каждой бойнице человека приставили с пищалью или луком, и пушкарей к пушкам, чтобы каждый свое место оборонял.

Воинских-то людей у нас немного: сотни три всего, да столько же монахов. А крестьян и посадских людей, холопов да слуг монастырских, и иного всякого люда собралось до двух тысяч. И все вооружились, кроме баб, детей малых да немощных старцев, и приготовились стойко град защищать. А меня обидели: не дали оружия никакого, а наподдали под зад коленом, а инок Матвей еще усугубил мое несчастье, сказав:

— Поди прочь, Данилка, мал ты еще для ратного дела, тебе впору титьку сосать. И не путайся тут, щенок, дабы настоящие мужи и военные люди об тебя не спотыкались.

Подождите же, придет и мое время.

Так томимся мы здесь в великой тесноте уже целых семь дней. А кругом у нас плач и стоны, многим ведь людям жилья не хватило, и самого нужного ничего нет, очень тяжко всем приходится. Мы же молимся денно и нощно, и зовем на помощь отцов наших, преподобных чудотворцев Сергия и Никона, чтобы они заступились за нас перед Господом, и снята была осада. Потому что не сможем долго так жить, словно сельди в бочке утиснутые.