- Открывайте ворота и выходите к нам! - громко крикнул князь обречённым защитникам. - Да быстро! Каждая минута дорога!

Ворота острога открылись и из них выехало сотни две всадников. Многие вели в поводу запасных коней с ранеными…

- Отступаем к Киевским воротам!

Молодшая дружина, вызволив своих побратимов, разворачивала коней назад. Но в это время хан Туглий оправился от переполоха и, охваченный страхом, что его промах заметит Кончак, повернул орду и ударил на переяславского князя.

Так случилось, что в первом ряду степняков оказался Трат. Он неуклюже скакал на своём неказистом коне и, подбадривая себя криком, потрясал тяжёлым ханским копьём. Бедняк из бедняков, он добровольно согласился пойти в поход, чтобы хоть чем-нибудь поживиться в земле урусов. Как пастух ханских табунов и стад, мог и не идти, однако Туглий не возразил и сразу согласился взять его с собой, даже дал хорошее оружие. Трат был счастлив. Не знал он, что этим счастьем обязан ханше Насте, которая давно уже прожужжала все уши хану, чтобы он заслал куда-нибудь подальше мужа Руты, чтобы она хоть какое-то время побыла одна и вздохнула спокойно.

Трат скакал рядом со всеми, кричал, размахивая копьём, и чувствовал в животе какой-то неприятный холодок. Он был опытным чабаном и превосходным всадником, но давно не ходил в походы и со страхом думал только о том, как бы защититься щитом от стрел урусов и не упасть с коня. Понимал: кто в этой круговерти падал на землю, тот уже никогда не поднимался.

Вот передняя лава половцев столкнулась с переяславцами, и Трат совсем неожиданно для себя увидел перед собой богато одетого всадника - в харалужной кольчуге, золотом шлеме, в лёгком красном плаще за плечами, что развевался, как знамя, и с длинным обоюдоострым мечом в крепкой руке.

Князь! Князь урусов!

Если Трат не испугается сейчас и насадит его на копье или возьмёт в полон, то прославится на весь Дешт-и-Кипчак и станет богатым человеком.

Трат направил острие своего длинного, тяжёлого копья прямо в грудь князю. А что ему было делать? Справа и слева от него - сплошная лавина воинов, позади ещё больше. Куда деваться? Только вперёд! И да поможет ему великий Тенгрихан!

Но в последнее мгновение Трат зажмурил глаза, копье покачнулось и вместо того, чтобы ударить князя в грудь, попало в бедро.

Князь громко вскрикнул, но в седле удержался. А Трат вдруг с ужасом увидел сбоку от себя молодого уруского воина с высоко занесённым мечом - это был Ивашко. Трат успел лишь услышать свист того меча. И тут свет померк в его глазах. Обе его вытянутые вперёд руки - левая, держащая повод, и правая - копье, отсечённые тем мечом по самые локти, упали на гриву гоня, а затем куда-то провалились. Это было последнее, что он видел в своей жизни - свои отсечённые окровавленные руки. Потом он на миг ощутил помутнённым сознанием, что сползает с седла, падает в тёмную яму, где неистовые конские копыта рвут его тело, дробят кости…

Потом он исчез. Исчез навеки, втоптанный в чужую землю, богатством которой так хотелось ему поживиться…

Несмотря на рану, Владимир Глебович продолжал отчаянно биться. Не раз его меч опускался на головы врагов, прельщённых блеском золотого шлема, тех самых, что окружали его всё плотнее, пытаясь достать саблей или копьём. Рядом с ним бились Ивашко и несколько десятков юных воинов, которые мечами, щитами и собственными телами заслоняли своего князя от вражьих сабель и копий.

Но силы становились неравны. Всё редели и редели ряды защитников Владимира. Вторую рану князю нанесли тоже копьём - в спину, под правую лопатку. Он покачнулся, но опять остался в седле, лишь перекинул меч в левую руку.

На валах, возле Киевских ворот, поднялся крик.

- Наши изнемогают!

- Князь ранен!

- Поможем им! Поможем!

Воевода Шварн стремглав скатился с заборола вниз, вскочил на коня.

- Дружина, за мной! Выручим князя! Вперёд!

Две тысячи воинов промчались из Переяславля, как вихрь, и всей своей железной силой ударили на половцев, окруживших князя и его небольшую дружину. И прорвали кольцо. И выхватили Владимира, живого, но израненного половецкими копьями. Третий удар, самый сильный, кто-то из нападающих нанёс ему в грудь, и князь упал на руки Ивашки.

- Это смерть моя! - прошептал он, сплёвывая кровь. - Игорь доконал меня!

Отступая с боем, дружина доставила князя в город. Его внесли в княжеские палаты, положили на кровать[110]. Лекари и знахари уже торопились с полотном, мазями, зельем. Княгиня Забава, едва сдерживая слезы, целовала его побледневшее лицо, гладила густые спутанные волосы. В сторонке, успокаиваемые нянями, плакали его дети.

А он подозвал к себе Шварна и прошептал, сдерживая стон и вытирая кровавую пену с губ:

- Воевода… вручаю тебе долю княгини и детей моих и всего Переяславля… Бейтесь до последнего, сколько сил хватит, на валах… В поле не выезжай и ворога в город не пускай!… Князья нас выручат. Должны выручить, ведь мы здесь и их защищаем… На тебя и на них теперь вся наша надежда!…

А что же князь Игорь? Все дни после Каялы он был словно сам не свой, словно окаменел. Ел, пил, перевязывал рану, разговаривал, но и сам чувствовал и всем, кто жил вместе с ним, казалось, что это не он, а какой-то другой, с омертвелой душой человек. Видимо там, на Каяле, у него ранена не столько рука, а прежде всего сердце, душа. И если рана на руке быстро заживала и уже почти его не беспокоила, то душевную рану каждый день, каждую минуту растравлял, бередил собственным судом - своей совестью. Он обвинял себя - и небезосновательно - в смерти огромного числа своих соотечественников, в гибели всего войска, в тяжких муках воинов, что попали в половецкую неволю. Обвинял себя в реках слез северских детей, жён, отцов, матерей и, более всего, - в страшном разорении, опустошении Русской земли, которое ей в это время причиняли Кза и Кончак.

Его просьба, обращённая к Кончаку, о том, чтобы привезли с Руси попа, объяснялась прежде всего тем, что он хотел облегчить душу чистосердечным покаянием. Он понимал, что его умершей душе нужен ключ, чтобы отомкнуть её, разбудить от болезненного сна, от окаменелости, вместо безжизненной сукровицы, наполнить живой кровью, теплом, солнцем, людским прощением. А таким ключом, он был в этом уверен, могло стать только слово. Ведь мази, отвары, настойки, припарки годились лишь для тела, а для души необходимо слово. Кто его скажет? Рагуил? Ждан? Или - смешно подумать - Янь?

Так прошла неделя, вторая.

В воскресенье, накануне того дня, когда Владимир Глебович рубился с половцами, а потом исходил кровью и стонал от ран, из порубежного русского города Донца прибыли к Игорю на Тор его посланцы, которые привезли с собою старенького одинокого попа Сильвестра. Попик, как прозвал его сразу Янь, был маленький, щуплый, лысый, казался каким-то никчёмным - то ли от старости, то ли от чрезмерного пристрастия к браге и пиву. Но к удивлению имел длинную седую бороду и пристойный густой бас. Это последнее качество примирило с ним разочарованного его внешностью Игоря.

Для церковной службы на берегу речки был поставлен ещё один шатёр, и в тот же вечер в присутствии Игоря попик Сильвестр, одетый в блестящие ризы, с серебряным кадилом в одной руке и золотым крестом в другой, отслужил заупокойную молитву по душам погибших и молебен за живых.

Игорь горячо молился, целовал крест, бил поклоны, плакал, испрашивая прощения у неба и надеясь на просветление и облегчение души.

Но успокоение не приходило. Ночью он снова метался, вскрикивал, звал к себе княгиню Ярославну, сына Владимира, брата Всеволода, рыдал, в исступлении скрипел зубами, кляня себя и свою долю, и только под утро, как и все последнее тягостное время, обессиленный и разбитый, погрузился в тяжёлый непробудный сон.

На следующий день, после обеда, Рагуил заговорил о том, что было бы неплохо развеяться на охоте с соколами на лебедей…