— Я умею читать на твоем лице, — сказал он. — Уезжая отсюда в последний раз, я уносил воспоминание о твоих чертах, спокойных, ясных, оживших после былого страдания. Но вижу большую перемену. Что с тобой, моя Серафима? Если жалуешься на нездоровье, то не попробовать ли переменить климат? Поезжай во Флоренцию, в Ниццу, проведи зиму на юге…

— Я не чувствую никакой болезни, — отозвалась Серафима. — Впрочем, обо всем этом мы еще потолкуем.

Во время пребывания в В… граф остановился у племянницы, а так как он привык к наблюдательности и долгим опытом научился читать на лицах людей, то легко подметил в пани Серафиме ту тревогу и нетерпеливость, какие рождает чувство, с которым нужно бороться.

Он начал следить за ее знакомствами. Их было немного; чаще всего и во всякое время он встречал только Люсю, иногда Мечислава. Люся ему чрезвычайно нравилась; он находил в ней счастливую смесь простоты и светского инстинкта, которая придавала ей и свежесть, и оригинальность. При первом появлении Мечислава он только посмотрел на племянницу и по притворной ее холодности, и вместе замешательству отгадал все. Поэтому он начал присматриваться к молодому медику с удвоенным вниманием. Мечислав удовлетворил его со всех сторон; старик оценил его ум, познания, угадал в нем несколько гордый или скорее заботящийся о собственном достоинстве характер.

— Но это очень приличный молодой человек, у которого есть будущность, — сказал он, смотря в глаза пани Серафимы.

Эта похвала так сильно ее обрадовала, что вдова пожала руку дяде: улыбка и румянец ее подтвердили его догадку.

Но на этот раз он не добивался никаких признаний. Сама пани Серафима намеревалась поговорить с графом откровеннее впоследствии.

Однажды после обеда, когда они остались вдвоем, вдова остановилась против дяди.

— Знаете ли, — сказала она, — что человек существо неисправимое. Что сказали бы вы, если б я после всех заклятий и обещаний нарушила их и вышла бы замуж?

— Сказал бы, — отвечал граф спокойно, — что ты сделала очень хорошо, но с условием, чтоб выбор был разумен… чтоб ты была уверена в человеке, которому вручишь судьбу свою.

— И я думаю так же, — прошептала пани Серафима. — Я могу назвать себя счастливой, однако мне скучно, меня тяготит одиночество, мучит отсутствие семьи; сердце чувствует потребность любви.

— Или уже любит? — сказал, засмеявшись, граф.

— Нет… Но предвижу, что это может наступить, и беспокоюсь.

— А я думаю, что это без твоего ведома уж наступило, а ум явился только, как говорится, после удара, объяснить совершившийся факт.

Пани Серафима покачала головой.

— Я даже отгадал бы кандидата, — отозвался дядя.

— О, нет, вы ошибаетесь.

— Думаю, что нет, и готов присягнуть, что это брат панны Людвики.

— Дядя, прошу вас! — сказала пани Серафима, осматриваясь беспокойно.

— Что же тут такого необыкновенного? Он мне очень нравится… Молодой, разумный, а что беден, тем лучше.

— Благородный, идеально благородный и достойный молодой человек, — сказала вдова, понижая голос. — Его привязанность к сестре, настойчивость в труде и деликатность, право, достойны уважения. Как они оба переносят свою бедность, скрывая ее от людей, которые хотели бы помочь им! Какая строгость жизни и при том…

— Одним словом, всяческие добродетели, — прибавил граф с улыбкой. Но обладает ли он главнейшей, необходимейшей — умеет ли ценить и любит ли тебя?

— Он дружен со мною, да… искренно ко мне привязан… Однако я не знаю, — прошептала грустно пани Серафима.

— Каким образом и он не влюбился бы в тебя?

— О дядя, в меня трудно влюбиться. Если б даже у него и было ко мне какое чувство, я уверена, что он скрыл бы его, постарался бы пересилить, потому что никогда не устремится туда, где его можно бы заподозрить в корыстных целях. Если бы я была бедна…

— О, оставь, богатство никогда не мешает счастью, — сказал граф.

— Иногда это бывает, — шепнула, вздохнув, племянница.

— Стало быть, эта любовь в проекте, — прервал старик, — и ты, конечно, хотела со мною посоветоваться. Было бы смешно не отведать счастья потому, что раз уже его не нашла; но там, где идет дело о таком важном обстоятельстве, как будущность, там, может быть, недостаточно чувства, а нужно много размышления и расчета. Затем…

— Затем больше ничего, и перестанем говорить об этом, — сказала пани Серафима.

Старик пожал ей руку.

— Тише, тише, не спеши… Но молодой человек ведь шляхтич?

— О, без сомнения, — ответила пани Серафима. — Я знаю его семейство.

Так окончилась первая беседа по этому поводу, но граф решился внимательнее присмотреться к молодому человеку, жалея только, что редко с ним встречался.

Все это происходило как раз перед экзаменами, от которых зависела судьба Мечислава. Последний, будучи лишен товарищеской помощи, сидел день и ночь над книгами. Университетская библиотека была открыта для всех, кроме него. Невидимое и неуловимое влияние профессора Вариуса давало ему везде чувствовать себя. Безжалостный враг не являлся нигде и находился всюду. Хотя Мечислав и был одним из способнейших студентов, однако беспокоился за результат годичных экзаменов. Профессор Вариус должен был экзаменовать его по двум главнейшим предметам. Оставаться Мечиславу еще на год на том же курсе — значило потерять год. Несмотря на то что он скрывал свое беспокойство, однако внимательный взор Люси видел, а сердце чувствовало, что с ним происходило что-то. Раза два обмолвился он намеками, остальное она сама отгадала. Она не сказала ни слова, но пристально следила за Мечиславом.

Наконец настал решительный день. Измученный бессонницей, напряжением ума, трудом и беспокойством, он слонялся как тень, чувствовал себя робким и бессильным. Он, однако ж, сделал все, что мог, и с чистой совестью ожидал решения участи. Люся по старинному обычаю пошла в костел помолиться за брата, вышла оттуда со слезами и, не зная, что делать, хотела было завернуть к приятельнице, но подумала, что дома скорее могла дождаться брата. Робкими шагами возвратилась она домой, как бы предчувствуя что-нибудь недоброе.

Время тянулось для нее чрезвычайно медленно, и уже смеркалось, когда послышались шаги на лестнице, потом дверь в комнату Мечислава отворилась и как бы что-то упало на пол. Люся, бросив работу, поспешила… Дверь была полуоткрыта, на полу лежали разбросанные книги, на диване сидел Мечислав, бледный, с остановившимися глазами. Одного взгляда на него достаточно было, чтоб угадать, что с ним случилось все, что только могло быть худшего. Люся остановилась на пороге и заломила руки.

— Мечислав!

— Не спрашивай! Не спрашивай!

— Ради Бога! Неужели нет спасения?

— Позволь прежде отдохнуть… дай собраться с мыслями… расскажу.

Долго он не мог успокоиться.

— Я предвидел, — сказал он наконец, — что это должно было случиться… Я не мог совладать с собою… Прочие экзамены были трудны, но, воспламенившись, я сдал их блистательно. Даже те, которые радовались моему унижению, должны были отдать справедливость. Наконец пришла очередь бесчестного Вариуса. Хладнокровно, с улыбкой, очень любезно он начал задавать мне вопросы. С ловкостью софиста он ставил их таким образом, чтобы сбить меня, но я не поддавался. Я видел на его лице, слышал в его голосе непримиримую ненависть. Наконец он предложил мне самый важный вопрос. Ответ мой был в строгом смысле удовлетворительным, профессор нашел его неверным. Я стоял на своем. Обыкновенно спокойный и несмотря на сильное самообладание, он тут начал гневаться, горячиться и бросил мне в глаза невежливую насмешку, упрекая в безрассудной самонадеянности. Я не мог в присутствии нескольких сот свидетелей перенести оскорбления и отвечал с гневом, что он обязан судить о прилежании и познаниях студента, а не о его характере. Профессор вспылил и сказал, что или он оставит кафедру, или я должен удалиться из университета… Я недолго ожидал и вышел. Зная Вариуса и его характер, нетрудно угадать, что завтра же меня отчислят.