— Имел бы право, потому что вы так… так…

— Изменилась и подурнела, не правда ли? — спросила шаловливая Адольфина.

— О, не вызывайте же меня на…

— О, мне ничего не надо, кроме старинной дружбы.

— Она не угасла.

В ту же минуту, едва успев снять шляпку, Адольфина вбежала на крыльцо.

— Как здесь мило, прелестно! — восклицала она, хлопая в ладоши. — Что за игрушка этот Ровин! Как вам должно быть здесь весело и как любезна пани Серафима, что пригласила нас сюда!

Прибытие гостей снова оживило старинную резиденцию, однако пани Серафима на другой день заметила, что веселье это и умножение общества не только не принесло нового счастья, но смутило и частицу прежнего. Она уже не была свободна, ей казалось, что людей уже много, что она слишком уже занята, что теряет Мечислава… Это было нечто вроде предчувствия опасности, которой, однако, она видеть не могла и которой до тех пор не знала.

Графу общество пани Буржимовой и в особенности веселость Адольфины доставляли большое удовольствие. Он благодарил племянницу за подобную счастливую мысль.

Возвратясь к себе, Мечислав почувствовал какое-то раздражение и беспокойство. Он несколько раз встречал глаза Адольфины, каждый взор которых волновал его до глубины души, и он видел, как забытые сны вставали снова, пробуждались нелепые надежды, как убегало добытое трудом спокойствие. Он радовался ее прибытию, но и почти гневался на нее. Адольфина была безжалостна и не раз заходила так далеко, что Мечиславу необходима была вся сила воли, чтобы не увлечься и не позабыть о своем положении.

После долгих раздумий он сказал себе наконец, что через два дня должен придумать какое-нибудь настоятельное дело в В… и возвратиться в город. Безопаснее всего было уйти от чародейки: так повелевал рассудок. Дальнейшее пребывание в Ровине могло быть Для него опасным: он знал, что не совладает с собою.

Ничего не говоря сестре, он твердо решил привести намерение свое в исполнение.

Весь другой день прошел в болтовне, к которой охотно присоединилась пани Серафима, оставив дядю и пани Буржимову за игрой в экарте и беседой о Париже. Мечислава не отпускали, он обязан был помогать, болтать со всеми вместе и прислуживать. В особенности Адольфина была в отличном настроении, хотела ка-| таться по озеру, бегать по саду, посетить все его углы — одним словом, пользоваться всеми удовольствиями Ровина. Несколько раз! молодой доктор собирался ускользнуть, но его немедленно призывали громкие голоса и поневоле приходилось повиноваться.

Точно так же прошел и следующий день. Вечером Мечислав тихо заявил хозяйке, что должен отлучиться на короткое время по весьма важному делу.

Чрезвычайно удивленная пани Серафима смутилась, видимо, была недовольна и, схватив его за руку, просила объясниться, ибо догадывалась, что под этим что-то кроется.

Мечислав только уверял, что дело для него важное, хотя отнюдь не тревожное, и, уклоняясь от расспросов, удалился поспешно.

Все разошлись. Люся начала прощаться с пани Серафимой, когда последняя позвала ее на минутку в свою комнату.

— Скажи мне, пожалуйста, что сделалось с твоим братом? Зачем он уезжает? Ведь он ничего не говорил прежде. Не знаешь ли ты причины?

— Решительно ничего не знаю. Он сказал мне только вообще, что должен уехать.

— Но что же тебе кажется? Что это может быть? — настаивала пани Серафима.

— Что-нибудь не очень важное, какое-нибудь студенческое дело, а иначе он не таился бы от меня. Могу похвалиться, что пользуюсь полнейшим его доверием, — он говорит мне все… Что-нибудь пустое.

— Тем более он должен был бы тебе довериться.

— Я и не допрашивала, — отвечала Люся, — но убеждена, что ничего нет серьезного.

Пани Серафима, видя улыбку на лице Люси, перестала расспрашивать, однако ей очень хотелось бы узнать тайну. Ей казалось уже, что Мечислав не должен был иметь от нее никаких тайн.

Любопытство еще более подстрекало Адольфину, которая в свою очередь подхватила Люсю, выходившую от хозяйки, и увела ее на балкон. Ночь была великолепная. Подруги уселись на скамейке под плющом.

— Вот хорошо! — воскликнула Адольфина. — Только что мы приехали, а твой брат словно убегает от нас! Что это значит?

— Об этом именно расспрашивала меня добрая наша пани Серафима, — сказала с улыбкой Людвика. — Это ничего не может значить, кроме того, что мы, бедные, имеем такие нужды и дела, о которых вы, богатые люди, не хотите иметь понятия. Тут нет ничего удивительного. Мечиславу дорога каждая минута: ему нужны книги, или препараты, или, наконец, мало ли что.

— Скучный он педант! — прервала Адольфина. — А мы уж, значит, не стоим и препаратов!

Люся поцеловала подругу.

— Милая моя! Вся наша будущность зависит от его труда.

— Ах, милый друг, я знаю об этом и не могу сердиться, т. е. не должна бы, а между тем злюсь на него… Так было здесь с ним весело и приятно.

Люся вздохнула и задумалась.

— Я, — сказала она, — не удивлялась бы даже брату, если б он бежал отсюда единственно для того, чтоб не избаловаться. По крайней мере, мне приходило не раз в голову, что вы нас портите… Мы помогаем вам развлекаться, но за то сами привыкаем к праздности, усваиваем несвойственные нам обычаи, отвыкаем от труда… Потом приходится замкнуться в тесную комнатку, сесть за работу, и в то время нужда покажется еще тяжелее.

— Может быть, это и правда, — молвила Адольфина, — но, с другой стороны, чья же жизнь бывает золотистой тканью без черных узелков? Вас обоих с братом так щедро одарил Господь, что вы скоро должны выйти из этого положения.

— Каким же образом?

— Не знаю, но должны! — воскликнула Адольфина. — Вы созданы для другой, лучшей жизни.

— Мечислав, может быть, но не я. О, Мечислав очарует каждого, кто его узнает, — продолжала Люся, — ему невозможно противиться, он привлекает сердца, сам об этом не думая.

Люся наклонилась к подруге.

— Знаешь ли, Дольця [6], — шепнула она. — Но нет… я не смею сказать.

— Как! Не смеешь мне сказать?

— Потому что, может быть, это фантазия, хотя сердце сестры и угадывает, что творится в родственном сердце брата.

— О, говори, что же там творится? Ты мучишь меня.

— Я еще и сама не знаю.

— Но что же тебе кажется?

— Так, ребячество! Мечислав для меня такой идеал, что я готова каждого заподозрить в любви к нему.

— Например? — спросила Адольфина, слегка дрожащим голосом. Люся наклонилась еще ближе, прикрыв губы рукой и прошептала:

— Серафима.

Адольфина, несмотря на сдержанность, выпрямилась и воскликнула:

— Не может быть!

— Почему?

— Почему? О, я не знаю… но не думаю, — прибавила Дольця, качая головкою, — нет, нет!

— Я не спорю, хотя… может быть, и имею доказательства.

— В таком случае говори откровенно, все говори, — сказала подруга, крепко взяв Люсю за руку, — умоляю!

Люся не заметила горячности, с какой были произнесены эти слова.

— Трудно было бы рассказать и передать тебе все оттенки и мелочи, замеченные сестринским взглядом, а может быть, и созданные боязливым сердцем… Пани Серафима очень добра к нам, душа ее открыта для каждого… но для Мечислава, говорю тебе, она более чем сестра. Она его так понимает, угадывает, так согласна с ним.

— Ты находишь? — холоднее и сдержаннее спросила подруга.

— Имею на это тысячи доказательств, — молвила Люся. — С тех пор как мы, по вашей милости, сделали это знакомство, сколько удовольствия, сколько облегчения и сколько счастливых минут испытали мы с братом… Не раз присматривалась я к ней издали; она не сводит глаз с Мечислава, подхватывает его невысказанные еще мысли, так искренно верит в него.

— А он? — слабым голосом спросила Адольфина.

— Он, очевидно, сдерживает себя, чтоб не обезуметь, чтоб не поверить своему счастью, чтобы не влюбиться в нее.

— И это тебе кажется? — подхватила подруга.

— Но я ничего не знаю, ничего не понимаю! — воскликнула Люся, пожимая руку Адольфине. — Слежу за этим и тревожусь. Иной раз он слишком холоден, в другой раз забудется, расчувствуется… но постоянно в беспокойстве и словно в страхе.