Ничего не подозревая, он разрешил юноше идти куда угодно Мартиньян отправился прямо к богатому арендатору, который держал мельницы и трактир в Занокцицах и был весьма предупредителен к будущему владельцу.

— Пан Гирш, — сказал он, — не спрашивай, зачем мне нужны деньги, так как я не буду у тебя спрашивать, что возьмешь с меня но ты должен дать мне сегодня до вечера тысячу рублей под вексель.

— Как, ясновельможный пан, без ведома папы и мамы?

— Никто в мире не должен знать об этом!

— А сколько же вам лет?

Лета оказались недостаточными, имение не было передано, однако Мартиньян давал честное слово кроме векселя. Гирш колебался, ходил, обдумывал и наконец отсчитал тысячу рублей, которые юноша поспешно спрятал в карман, и возвратился домой задумчиво. Пан Пачосский с удовольствием нашел его успокоенным. Вечером они долго беседовали. Геро и Леандр, Элоиза и Абеляр Франческа Римини, разные герои и любовные приключения служили предметом разговора. Разошлись как обыкновенно.

Ночью казалось педагогу, будто бы он слышал стук экипажа, н он решил, что это во сне. Когда на другой день он пошел поздороваться с Мартиньяном, то остолбенел, узнав, что молодой человек уехал ночью до первой станции и никому не сказал, куда отправился. Немедленно послал он верхового с письмом в Бабин, a сам с горя улегся в постель. Куда уехал Мартиньян, было понятно. Но где он мог достать денег? Известные пятьдесят злотых лежали железной кассе, купленной для нового хозяйства, вместе с поэмой "Владиславиадой".

Около полудня разыгралась буря — приехала пани Бабинская. Пан Пачосский спасся лишь тем, что заранее слег в постель. Он не встал, а она могла только разговаривать с ним через дверь, и дело кончилось неизбежной, сильной, но короткой руганью. При этом пани Бабинская плакала и заклинала педагога ехать немедленно искать и найти беглеца.

— Но, ясновельможная пани, где же я найду его! Он ушел от меня и будет скрываться. Зачем же пан Бабинский сказал ему, что панна Людвика выходит замуж?

— Куда только пан Бабинский сунется, непременно натвори пакостей! Никуда нельзя послать, ничего нельзя поручить. Заклинаю вас, поезжайте! Я не могу, я, увидев эту негодницу, выцарапала бы ей глаза. Мужа нельзя отпустить, потому что он все испортит.

Пан Пачосский немедленно получил денег на дорогу. Вскоре он встал с постели и под вечер грустный выехал в погоню, к чему не чувствовал ни малейшего расположения.

Кто из нас не припомнит тех лихорадочных дней, когда после долгих лет испытания, сидения на гимназических и университетских скамейках, перед нами открывался тот мир, которого мы так жаждали, когда наконец нам предстояло снять школьный мундир, побросать книжки и вступить в круг людей, идущих широким, свободным путем к неизвестному, к идеалам, к мечтам, как иногда казалось, а в сущности, к жалкой действительности! Этот перелом, эта минута в жизни человека — торжественна; за ее желанным пределом улыбается рай, открывается мир…

Так мечтает каждый, покидая студенческую жизнь для жизни во сто раз более тяжелой. Самые холодные сердца трепещут, пробуждаются надеждою, — всюду открыта дорога… Но все это действует еще сильнее, когда годы студенчества, как для Мечислава, были необыкновенно тяжелы, были годами ожидания не только для него одного, но и для сестры. Поэтому можно представить, с каким восторгом он принял как величайшее благодеяние совет и помощь доктора Вариуса. Он не находил слов для выражения благодарности.

— Все это сделается, за успех ручаюсь, — сказал профессор, — мы найдем предлог, а вы только займитесь подготовкой и явитесь во всеоружии. Об остальном я сам позабочусь.

Мечислав сел за работу и уединился настолько, что даже пани Серафима не могла видеть его. На Люсю обрушились все домашние заботы, и она редко выходила из квартиры; приятельница должна была сама наведываться изредка. Она прокрадывалась потихоньку, чтобы не мешать Мечиславу, шепталась с Людвикою и уходила с грустью. Люся часто плакала, но и ближайшей подруге не хотела сказать о причине своих слез. Пани Серафиму беспокоила эта тайна. Она старалась выведать что-нибудь от Орховской, с которой была в хороших отношениях; но старуха ничего не знала и ничего не могла сказать.

С необыкновенной заботливостью о судьбе студента доктор Вариус доставлял ему всевозможные материалы, присылал заметки, указания, в общем, старался почти с отцовским рвением. Мечислав приходил в восторг от великодушия человека, который не только сумел позабыть личную обиду, но и старался вознаградить за минутную вспыльчивость. И молодой человек дни и ночи просиживал над книжками, работа шла легко, память отлично служила ему. Диссертация, первый набросок которой он показывал Вариусу, была, по мнению последнего, превосходна; одним словом, все складывалось как нельзя лучше. Срок экзамена приближался, когда приехал Мартиньян. Не успев соскочить с экипажа, он побежал на Францисканскую улицу. Его не пускали, но, задобрив ласками старушку, он ворвался к Мечиславу. Последний сидел среди кучи книг, костей, препаратов, с пером в руке, которое уронил при виде кузена. Мечислав нахмурился.

— Что ты здесь делаешь? — воскликнул он. — Разве же это хорошо — против воли Люси и моей навлекать на нас гнев тетки, преследовать нас? Милый Мартиньян, не сердись на меня, но поставь себя в положение меня с сестрой и убедишься, что мы не можем поступать иначе.

— Дорогой мой! — воскликнул Мартиньян, бросаясь ему на шею почти со слезами. — Извини, прости меня! Ты говоришь, чтоб я стал в твое положение, но войди же и в мое. Я люблю, схожу с ума, не знаю сам, что делаю… ты скорее должен жалеть, чем упрекать меня.

— Всему есть предел, — прервал Мечислав, — и самая идеальная любовь должна его иметь. Пределом этим для тебя должно быть сознание наших обязанностей к вашему дому. Для его счастья Люся не пожертвует собственным достоинством; мы не можем казаться интриганами, стремящимся воспользоваться твоею слабостью. Умоляю тебя, не мучь ни себя, ни нас и возвращайся домой.

— Мечислав, сжалься! — сказал Мартиньян умоляющим голосом. — Я вам не навязываюсь, но виноват ли я, что люблю без меры, теряю рассудок, сам не знаю, что делаю, и готов всем пожертвовать.

— Бедный брат! Есть вещи невозможные. Мартиньян молча опустился на стул у двери.

— Итак, — спросил он наконец, — ты выдаешь Людвику замуж против ее воли?

Мечислав засмеялся.

— Откуда же ты взял это?

— Выходит за какого-то профессора!

— Вздор! Ничего подобного нет, успокойся. Действительно, старик влюбился было в Люсю, так же как и ты, но вскоре одумался и отказался от смешной мысли. Это старая история!

Мартиньян вздохнул свободнее.

— Стало быть, это не правда?

— Ручаюсь, — сказал Мечислав, — и вместе с тем прошу тебя — уходи! С Людвикой видеться ты не можешь, я принимать тебя не имею права. Уезжай домой! Забудь…

Мартиньян покачал головой.

— Не поеду домой, — отвечал он тихо. — Ты выгоняешь меня, я уйду, но в деревню ни за что. Я знаю, что там ожидало бы меня. Будь что будет, а я остаюсь в городе. Не примите меня, буду ходить за вами следом. Увижу ее издали… не всегда же у вас хватит духу отталкивать меня. — Он встал, посмотрел на Мечислава, стоявшего неподвижно, поклонился и вышел.

Мечислав ни слова о нем не сказал сестре, но старуха Орховская шепнула ей об этом.

Люся покраснела, и слезы навернулись на ее глаза. Она ждала, что брат ей скажет что-нибудь, но поскольку он не говорил, то она и не дала понять, что знала о приезде Мартиньяна.

На третий день прибежал, запыхавшись, пан Пачосский и постучался у двери Мечислава.

— Здесь пан Мартиньян? — спросил он.

— Был, а теперь не знаю где. Вы за ним приехали и хорошо сделали. Возьмите его и возвращайтесь домой. Здесь ему нечего делать, я его не принимаю, с сестрой он видеться не будет, пусть напрасно не тревожится.

— Золотые слова! — прервал педагог. — Но когда же, пан Мечислав, любовь слушалась рассудка? Этот молодой человек влюблен, что же я буду с ним делать? Ведь не побоялся ни матери, ни отца, ни ответственности, которую берет на себя.