— Как вижу, панны снова выкинули мне штуку! — воскликнула она с гневом. — Но увидим!.. Они насмехаются надо мною.

— Тише, тише, — прервал дю Валь, взяв ее за руку и почти насильно отводя к дивану, к которому придвинул и себе кресло. — Пожалуйста, Мими, поговорим об этом спокойно и рассудительно. Панны поступают так, как и мы поступили бы на их месте; необходимо постепенно переменить с ними обращение. Домашняя война ни к чему не привела; старик догорает, мы очутились почти что в зависимости от твоих падчериц, и раздражаем их окончательно. Это плохо.

— Но ведь я имею и должна же иметь здесь какую-нибудь власть! — воскликнула мачеха.

— С тем условием, чтоб не злоупотреблять ей, — сказал дю Валь, мигая глазами. — Я до сих пор молчал, но вижу, что тц ведешь дело дурно и для сына, и для нас.

Графиня посмотрела на него сердито.

— Истомленные одиночеством, панны, по-видимому, взбеленились, — продолжал дю Валь. — Они вышли навстречу гостю, и что хуже — Иза пригласила его на чай. Что же тут делать? Необходимо избегнуть истории и скандала при постороннем, а потому нельзя противиться этому приглашению, а иначе ты будешь принуждена пригласить падчериц к себе. Я того мнения, чтобы объявленной войне противопоставить искусную тактику. Хотя нас с тобою и Maнетту не приглашали, однако мы пойдем на чай во флигель, и, таким образом, барон не догадается о наших домашних несогласиях.

Графиня задумалась, на глазах у нее выступили слезы досады.

— Совет не дурен, — сказала она, смотря в окно. — Но чему же поможет это минутное устранение скандала? Завтра может наг чаться то же самое. Поговорим об этом; может быть, ты и прав. Я истомлена борьбой, мучениями, жизнью и всем. Я тоскую по Парижу среди этой глуши, с которой вот двадцать лет не могу освоиться. Ты полагаешь, что я начала эту войну с ними? — прибавила она. — О нет, они сами объявили мне ее, и я не могла покориться, не хотела, и только защищаюсь.

— Это ни к чему не поведет, — возразил решительно дю Валь: — здесь надо придумать что-нибудь другое.

— Если уже не поздно, — отвечала задумчиво графиня.

К концу этого разговора вошел Люис. Ему удалось отделаться наконец от сестер; он оставил гостя с сигарой и газетой в своей комнате и поспешил к матери за приказаниями.

Он предполагал найти всех в припадке гнева, в каком сам находился, а между тем нашел мать грустной, а дю Валя задумчивым.

— Скажите, пожалуйста, маменька, что делать с этими девчонками? — воскликнул он. — Они просто с ума сошли? Я решительно ни в чем не виноват; они нарочно прибежали в сад, как видно с предвзятым намерением, а Иза почти что с первых же слов выступила со своим бесстыдным приглашением. Повторяю, что я нимало не виноват.

— Довольно об этом, дело кончено, — прервала графиня. — Мы все пойдем к ним на чай.

— Как, маменька?

— Я, дю Валь и Манетта должны все идти во флигель — пригласят нас или нет; этого требует приличие.

Люис остановился в изумлении.

— Да, — проговорил он, — может быть, это выйдет и недурно. Нет другого способа.

И он злобно засмеялся.

— Хорошо придумано, — продолжал он, быстро переходя от гнева к радости и потирая руки. — Увидим, как нам будут рады любезнейшие сестрицы!

Барон Гельмгольд Каптур был молодой, с большими надеждами галичанин; этим сказано много, но для не знакомых хорошо с краем слова наши могут показаться непонятными. Собственно, галичанин существо особенное, ни с каким другим не сходное. Для создания его соединяются различные деятели, и продукт их выходит таким оригинальным, что искусство не в состоянии воспроизвести его. Ни одна страна не может произвести галичанина с его добрыми качествами и недостатками, как ни один химик не в состоянии сделать алмаза. Мы знаем, из чего состоит галичанин, точно так же как нам известны составные части алмаза; о, процесс природы исполнен тайны.

Однако объяснимся: под названием галичанина мы разумеем существо среднего класса, на вид образованное, и не касаемся ни галицийского простонародья, ни высшего общества, повсюду одинакового. Средний класс каждой страны становиться представителем общества.

Тот оригинальный галичанин, для произведения которого соединяются и старинное шляхетское предание привилегированных, и австрийские училища, и наше тунеядство, и не полное, но по наружности блестящее образование, и желание блистать, тогда как нет охоты к труду, и старинная суетность, и молодая гордость, выглядит, по обыкновению, весьма внушительно.

Искусство найтись в гостиной, одеваться и представляться, завязывать галстук, ездить верхом, править экипажем, болтать по-французски и все подобные вещи галичанин знает в совершенстве. При случае он отважно дерется на дуэли, разорившись, долго не дает этого заметить; долги делает смело, играет широко, пьет молодецки; но этим все и ограничивается. В случае окончательного несчастья, ему остается только пустить себе пулю в лоб, потому что он может жить единственно доходами, а сам добыть ничего не в состоянии, и ни на что не способен.

Об образовании не спрашивайте: кроме французского языка (без орфографии), немецкого (по навыку) и родного, изученного у нянек, лакеев и кучеров, он ничего не знает, ничего не читает, и моральная жизнь для него terra incognita. Но он находчив, и если, например, в обществе наталкивается на вопросы художественные, литературные и т. п., то отделывается от них улыбкой, молчанием или полусловами, его не компрометирующими. Науку он считает делом условным, делом моды, фантазии, но не существенной необходимостью.

Во Львове на заседаниях института он с любопытством присматривается к ученым мужам, совершенно с таким чувством, с каким в Кёльне присматривается к зверям зоологического сада.

Барон Гельмгольд обладал упомянутыми качествами галичанина чистой воды: ничего не знал, обладал умением жить и обращаться в обществе, сознавал цель жизни, то есть приобретение богатства и пользования им, и этого ему было достаточно.

Это был добрый малый, но только для своих, для более или менее равных себе графов, баронов и пр., а остальной мир был для него как бы отдельным, и он не сознавал в себе никаких к нему обязанностей. Родословная его была не слишком длинна и начиналась, собственно, от деда, который занимался во Львове какими-то делами. Отец его купил баронство.

Нажитые разными средствами имение и каменный дом не представляли значительного состояния, ибо шли в раздел между тремя братьями и двумя сестрами. Итак, Гельмгольду необходимо было искать богатой партии, которая поставила бы его в независимое положение. Благоприятными условиями для этого служили ему молодость, имя, видимый достаток, аристократические связи. Наконец он пришел к удачному заключению, что стоимость человека увеличивается по мере удаления его от места жительства, ибо многое при этом стушевывается, а многое при искусных приемах получает более блестящий вид.

Об особенном характере благовоспитанных людей нашего века необыкновенно трудно сказать что-нибудь: кажется, мы не преувеличим, если скажем, что все заключается в том, чтоб не иметь никакого характера. Из двухсот человек молодежи не найдется ни одного, который отличался бы чем-нибудь особенным: все любят одно и то же, делают одно и то же и все одинаково отшлифованы. В низших сферах сохраняется несколько более оригинальности, но то, что проявляется в так называемых гостиных, — положительно однообразно.

Главное качество барона Гельмгольда заключалось в том, что ни умом, ни сердцем, ни способностями он не выходил за пределы посредственности, заурядного человека. Он старался по возможности вмещаться в своей скорлупе, а так как природа отказала ему в особенных силах развития, то он и находил, что ему было удобно.

Мы ничего не имеем прибавить к этой характеристике, но не можем не сказать, что он обладал достаточным запасом ловкости и находчивости.

Будучи в Варшаве, он слышал о доме графов Туровских; некоторые подробности были сообщены ему приятелями, а один старичок советовал ему попытать там счастья, вследствие чего барон и предпринял путешествие. Остальное он предоставил судьбе, обстоятельствам и собственной находчивости.