— Это австрийский барон.

Валек с любопытством посмотрел на барона.

— Вы не играете? — смело спросил его приезжий.

— Напротив, охотно играю, потому что это приятное развлечение после занятий. Голова отдыхает и руки заняты.

— Да, разумеется, каждый, кому приходится вести сидячую жизнь должен развеяться.

— Мне не приходится, — отвечал на это довольно холодно Валек.

— А! — сказал барон, всматриваясь в собеседника. — Мне тоже. Значит, мы в одинаковом положении. Бильярд развлекает меня.

— Иногда и меня, только я не могу играть долго.

— И не стоит. Вы здешний житель?

— Временно, — отвечал Валек, — были у меня здесь дела, но я скоро выеду.

— Конечно, в Варшаву?

— Сам еще не знаю.

— Окрестность тут довольно пустынная.

— Как и везде у нас.

Разговор шел туго. Лузинский был в тот день не расположен. Барон рассчитывал на бутылку шампанского, но так как он велел подать себе ужин в другую комнату, то и не знал, как пригласить Лузинского.

Отрывистые фразы не вязались, а в это время сам приказчик появился с цыпленком таких размеров, — который с успехом мог заменить курицу.

— Хотя мы и не знакомы, — обратился барон к Лузинскому, — но я надеюсь, что вы не откажетесь выпить со мною бокал шампанского.

Валек очень любил шампанское, — это была одна из его многозначительных слабостей, хотя и венгерское смягчало его, и он обнаружил нерешительность, а барон тотчас воспользовался случаем.

— Пойдемте же, — сказал он, — мы оба молоды, и хоть не знакомы, отчего же нам и не побеседовать.

И они вышли в другую комнату. Шампанское было заказано и одно уже ожидание его оживило беседу.

— Места здешние очень мне нравятся, — молвил барон, — но люди гораздо менее пришлись по сердцу, — может быть, оттого, что я мало знаю их.

— Не выиграют они, если и больше узнаете; люди, как вообще люди, — заметил Лузинский. — С кем же вы здесь познакомились?

— Давно еще, в Варшаве, я встречался с паном Рожером.

Лузинский сделал гримасу и замолчал.

— Вы знаете Скальских? — спросил барон.

— Разве вас интересует это семейство?

— О, нисколько! — отвечал барон, рассмеявшись. — Мне хотелось только узнать — помещики ли они, живущие здесь временно, или…

— Это владельцы аптеки. Пан Скальский был, есть, но уже более не хочет быть аптекарем; он, может быть, и примирился бы с аптекой, но дочь и сын не хотят и слышать об этом — скорее смерть, нежели аптека. Скальские употребляют герб на печати, но герб и ревень как-то несовместны.

— Отлично! — проговорил Гельмгольд, смеясь и наливая собеседнику шампанского. — Они и мне показались такими, когда пан Рожер пригласил меня к себе.

— Панна Идалия очень хороша собою, — прибавил Лузинский, — но…

— Так, значит, у этой красоты есть свои но? — спросил барон.

— Не в красоте, а разве в сердце, — подхватил Валек, — она родилась без него.

— Что касается сердца, в этом трудно удостовериться, — сказал барон, — но человек, у которого нет его, бывает иногда его жертвой, когда очнется поздно.

— Относительно панны Идалии сомневаюсь… Она образована, мила, остроумна, восхитительна, но…

— Недостаток сердца — величайшее счастье для женщины.

— И страшное бедствие для мужчины, который полюбит такую женщину.

— Зачем же влюбляться в нее? — спросил барон.

— Правда, — отвечал Валек, — но есть предназначение…

— А много уже пало несчастных жертв? — спросил барон.

— Не знаю, — сказал, засмеявшись, Лузинский. — Хотя я и вырос в этом городе и снова живу здесь с некоторых пор, однако не имею счастья быть близко знакомым с аптекой. В аптеке метят на аристократию, а я… нужно ли вам объяснять, не принадлежу к ней.

— А разве вам неизвестно, скольких родов бывает так называемая аристократия? — спросил барон.

— Я не имею претензии ни на один из них. В Англии, может быть, подобно д'Израэли или Маколею, я добился бы чего-нибудь, но у нас…

— Вижу, что вы заняты умственным трудом.

— Может быть, и занимался бы, если б подобный труд был возможен в нашем крае, — говорил более и более развязно Лузинский. — Но для кого предпринимать его здесь? Для четырех читателей, которым известно все то же, что и мне…

"Оригинальная встреча, — подумал барон, — плетет Бог знает что, да еще с неподдельным жаром".

И он подбавил собеседнику шампанского.

— Вы не должны оставаться в этом тесном кружке, — сказал барон как бы с участием.

— Я ведь здесь временно, — молвил Лузинский, — но мне недостает энергии, воли; я не вижу цели, жизнь трачу в бездействии.

— Если у вас положение независимое…

— Совершенно независимое, — подхватил Лузинский, — я свободен, как воздух, и даже никто не принуждает меня к труду, потому что могу прожить и без него.

— Может быть, в этом и несчастье ваше.

— Ведь так или иначе пройдет жизнь, — говорил Лузинский, осушая стакан.

Все это не слишком-то занимало барона, — ему нужны были другие сведения.

— Конечно, вы знаете окрестных помещиков? — сказал он.

— Немного… впрочем, мы все здесь знакомы.

— А графов Туровских знаете?

— Этих нельзя не знать, — отвечал Лузинский, у которого шумело в голове.

— Старинный панский род, богатый?

— Некогда был богат; но теперь кое-что осталось у двух паненок, несчастных невольниц, а остальное имение разорено. Старик при смерти, сын-горбун, конечно, предполагает похоронить сестер или жениться хоть на горбатой, но богатой. Полированная нищета…

— Но девицы? — спросил барон.

— Те должны быть довольно богаты. К счастью, мать их умерла в молодости, и состояние осталось нетронутым; но что им до него? Их держат взаперти, и мачеха, конечно, не допустит, чтоб которая-нибудь вышла замуж. На страже стоят кузен-француз и братец, заботящийся о наследстве, а притом привычка к неволе отняла у бедняжек и надежду, и всякое желание видеть свет…

— Может быть, — отвечал хладнокровно барон, — тем более что панны уже не первой молодости, да и состояние, о котором говорят, быть может, сомнительно.

— Что до последнего, то вы ошибаетесь! — воскликнул Лузинский. — Состояние положительно большое, и вы не найдете у нас человека, который не определил бы его.

— Например? — спросил барон небрежно.

— В самом крайнем случае у паненок будет по полмиллиона злотых, если бы даже их и ограбили.

Барону окупилось уже шампанское, и он только для того, чтоб скрыть свое удовольствие, снова начал расспрашивать о Скальских.

— Панна Идалия была бы не бедна, — отвечал весьма откровенный Валек, — но если продадут аптеку, о чем именно, кажется, теперь и идет забота, то растратят то, что в ней заработали. У нас в городе состояние их определяют в полмиллиона злотых, но кто же знает, как отец разделит детей? Надеюсь, впрочем, что панна Идалия не допустит относительно себя несправедливости.

— Кажется, эта панна без сердца должна быть практичная особа? — заметил барон.

— Наш век — век практических людей, — сказал Лузинский насмешливо. — Есть даже поэмы и разные философские сочинения практичные и непрактичные. Тайна практичности нашего века заключается в шарлатанстве. Оно придает крылья, раскрывает уста, подставляет пьедестал и служит смазкою, без которой не действовала бы машина эпохи. Кто не обладает этою способностью, горе тому: он останется непрактичным и отверженным.

— А вы стоите за нее?

— Думаю приняться за ее изучение, потому что никакой гений без нее не принесет пользы, — отвечал Лузинский. — Необходимо, чтоб перед ним били в барабан и играли на трубах, а иначе проскользнет незамеченным.

Барон зевал внутренне, устал; теория шарлатанства нисколько его не занимала; он узнал, что было ему нужно, а так как ему хотелось поскорее ускользнуть, то, допив вино, он принялся уверять Лузинского, что чрезвычайно приятно провел вечер, потом взял шляпу, спросил счет, и в приятном убеждении, что день не потерян, отправился в отель, где ему обещали принеси в номер картофель и приготовить ночлег.