Эффект изысканного завтрака был положительно потерян, ибо тот, для кого приготовляли его, по-видимому, ничего не заметил; пил много, ел мало, и люди точно для него не существовали.

Панна Идалия четыре или пять раз пускалась на него в атаку улыбкой, словами, движением, остроумием, по-польски, по-французски и даже по-английски, но ей не удалось разбить его равнодушие.

Вальтер был даже до такой степени невежлив, что, когда она заговорила с ним на чистом английском языке, он нимало не удивился, не похвалил, не поднял даже глаз, — а прямо отвечал по-английски же. Почувствовав себя оскорбленной, панна Идалия уселась за фортепьяно и начала перебирать клавиши, рассчитывая вызвать разговор о музыке и что по крайней мере мать предложит ей исполнить пьесу; но, увы, ничто не удалось! Мать плакала втихомолку, а панне Идалии не приходилось навязывать свой талант длинным ушам бездушных слушателей.

Под конец завтрака принесли купчую, заранее приготовленную к подписи, выпили за здоровье покупщика и продавца. Аптекарша закрыла салфеткой лицо, чтоб не расплакаться, а мужчины спустились вниз, покурить в кабинете пана Рожера.

Молодому человеку хотелось в свою очередь блеснуть перед холодным англичанином убранством своего помещения, но и это не удалось. Оружие, ковры, безделки на столе, коллекция бичей, действительно любопытная и единственная в крае, едва обратили на себя его внимание. Облокотясь на руку, Вальтер задумчиво курил сигару, и если б не сидел, открыв глаза, то можно было бы подумать, что он дремал.

Таким образом в этот памятный день совершилась продажа аптеки, которая перешла в руки какого-то незнакомого городу пришельца, искателя приключений. Все пожимали плечами, и так как обыватели привыкли к Скальским, то даже жалели о них. Действительно, Скальские были не дурные люди, хотя порою и казались смешными.

В городе говорили об этом событии по крайней мере две недели, и толки ходили самые разнообразные.

Но особенным последствием продажи аптеки и торжественного завтрака было то, что почти с первого взгляда на Вальтера Скальский ходил молчаливый, погруженный в какие-то думы, беспокойный, в нервном раздражении. Иной раз надобно было повторять ему несколько раз вопросы, чтоб добиться ответа.

— Что же тут странного? — говорил Милиус. — Если кто всю жизнь чем-нибудь занимался и лишится своего занятия, то, конечно, это ему тяжело, а будущее Скальскому не улыбается.

В деревне он ничего не смыслит, дети овладеют им совершенно, и кто знает, что ждет его? Даже у таких толстяков бывает предчувствие, если что-нибудь угрожает их существованию, — прибавил доктор.

Скальские выговорили себе право прожить несколько месяцев в аптечном доме; покупка деревни была не так легка, как им казалось. Пока они не покупали, очень дешевы были имения, а вздумали купить, — все разом вздорожало. Между тем пан Рожер мог ходить по городу и повторять всем, что они покупают деревню, торгуют имение и т. п.

В одну из прогулок он с величайшим удивлением узнал, что его приятель, барон Гельмгольд почти два дня был в городе…

"Значит он здесь; по какой причине нас не посетил?" — подумал он и прямо поспешил на почту.

Кафедральный костел, стоявший в прежнее время за городом, находился теперь между развалинами замка и рынком, с кладбищем, обведенным каменным забором, со священническим домом, больницей, старинной школой и другими постройками, и занимал довольно значительное пространство.

Дом был каменный, удобный; густой старинный сад, кроме плодовых деревьев и беседок, заключал еще в себе и рыбный пруд. Костел был постройки XIV столетия. Некогда его окружало настоящее кладбище, о чем свидетельствовали камни, запавшие в землю, но давно уже было запрещено хоронить здесь покойников.

Исключая время церковной службы, кладбище это, осененное старыми липами, бывало вообще пустынно; разве под вечер школьники приходили сюда играть в мяч возле колокольни и пугать новичков, показывая им похоронные принадлежности, гробовой покров, закапанный воском, траурные дроги и т. п.

Церковный двор, поросший зеленою травою, был перерезан тропинками, неизменно сохранявшими свое направление. Там, где давалась полная свобода растительности, то есть на старинном кладбище, древние камни, на которых невозможно уже было прочесть надписи, едва виднелись из травы.

Тенистый уголок этот среди шумного городка имел прелесть не для одних школьников; сюда нередко заходил с молитвенником и ксендз-викарий… Он отделялся только стеной с калиткой от церковного двора, на котором было гораздо больше движения. Священнический дом отличался удобным помещением и служил жилищем для нескольких священников. Здесь же проживали органист, пономарь, прислуга, кучера и прочие. Это был отдельный мирок среди города, в котором, в силу старинных преданий, жизнь с незапамятных времен шла почти одинаково.

Зачем на другой день после известного происшествия, под вечер, во время задумчивой прогулки, Лузинский очутился на этом забытом кладбище? Вероятно, он и сам не мог бы дать отчета. Он блуждал без цели, а так как, быв школьником, он часто играл здесь с товарищами, то шаги его направились сюда как-то машинально. Вероятно, он также предавался воспоминаниям детства, и ему хотелось припомнить — об отце, матери. Ничего подобного не осталось в памяти, но ему пришло в голову, что когда он был мальчиком и ходил в школу, то его очень любил каноник Бобек и выказывал ему много участия. Причиной этому были обнаружившиеся тогда способности Валека. Двадцать лет назад ксендз Бобек был бодрый старик и должен был находиться в живых, ибо Валек не слыхал, чтоб кто-нибудь другой занял его место. Но каков он теперь? Вероятно, теперь ему уже восемьдесят лет с лишком. Валек почти не ходил в костел, не знал даже, служил ли старик и занимал ли прежнее место. А казалось ему, что один только Бобек как старожил и знавший все события в городе мог сказать ему что-нибудь о его семействе.

В этих мыслях он вошел на кладбище, направился к двору и решил, по крайней мере спросить о старом канонике. На дворе было тихо, как и на кладбище, в сенях никого, но, отворив дверь, налево в передней он увидел старика, который тщательно чистил груши.

Старик слуга посмотрел на вошедшего, стараясь не разрезать искусно снимаемой кожицы, свернутой спиралью, и ожидал вопроса.

Валек боялся показаться смешным, если б вдруг спросил о канонике, который, может быть, лет двадцать уже как умер, а между тем надо было попытаться.

— Дома ксендз-каноник? — сказал он.

— Конечно, а где же он может быть? Разве ушел в сад с молитвенником.

— Могу ли я его видеть?

— Почему же нет.

Слуга указал на комнату с растворенной стеклянной дверью.

— Ступайте в эту дверь, — продолжал он, — и вы выйдете в сад, где и встретите ксендза-каноника.

"Будь, что будет, — подумал Валек, — если я встречу не ксендза Бобка, а другого каноника, то во всяком случае он не рассердится за то, что я пришел засвидетельствовать ему почтение".

И, оставив старика, очищавшего груши, он перешел в указанную комнату и очутился в старосветском саду с обширным, правильно разбитым цветником. Собрание цветов отличалось разнообразием и обличало в хозяине страстного любителя. Здесь были и лилии, и гвоздика, и пионы, и множество роз и других цветущих кустарников, и все это наполняло воздух ароматом.

В конце аллеи на лавке сидел старичок с молитвенником на коленях. Вечер был теплый, и потому он сидел с открытой головой, наполовину лысой, но снизу окруженной седыми волосами, ниспадавшими на плечи. Он сгорбился немного от старости, но лицо было свежее, улыбающееся. Валек вздохнул свободнее, узнав ксендза Бобка, который в течение двадцати лег изменился может быть, менее, нежели красивый мальчик, превратившийся в бледного, изнуренного молодого человека.

Заметив приближение гостя, каноник встал с лавки и мелкими шагами, как бы прихрамывая, поспешил навстречу. Он прикрывал от света глаза, стараясь узнать гостя, но будь у него и лучшее зрение, не преуспел бы в этом.