Ну и погодка!

Почти час Корсаков ехал по шоссе, пригреваемый солнышком, потом, когда стал подъезжать к Лобне, по небу поползли тучи, на въезде в Москву заморосило, а возле Савеловского стекло уже заливали небесные потоки.

Люди развернули зонты, подняли капюшоны или укрылись кто во что горазд и заскользили дальше, остервенело натыкаясь друг на друга, будто враз став под своими импровизированными крышами еще собраннее и злее.

Хотя уж куда злее-то! А ведь утром все было так тихо и безмятежно…

Впрочем, тихо и безмятежно было не в Москве, а километрах в шестидесяти от нее. Пару лет назад Корсаков купил там домик. Деревушка вымирала, заселенная стариками, а молодежь бежала, куда глаза глядят.

Аккуратный домик неподалеку от озера обошелся ему недорого именно потому, что хозяева уезжали. Хозяевам-то, сморщенным старику и старушке, и не хотелось ни покидать, ни продавать дом. Заводилой всего была, видимо, сноха, голосистая и беспардонная баба лет сорока.

Судя по внешнему виду, по ухоженности, взобралась она ныне достаточно высоко по лесенке жизни, но природу-то не исправишь в косметических салонах и дорогих бутиках. И прорывались сквозь новую маску повадки базарной торговки «не обманешь — не продашь». Стариков, ласково приобнимая и именуя «папаша» и «мамаша», называла она исключительно на «вы», что не мешало прерывать их на полуслове, мимоходом материть все так же ласково и настойчиво требовать, чтобы Корсаков рассчитывался именно с ней, и только наличными.

— Сами посудите, — аргументировала баба, — кому, на хрен, в этой глуши нужны всякие бумаги о собственности? Отдайте мне деньги, а мы вас познакомим с соседями, и живите на здоровье!

Тонкую разницу между «деньги — мне», а «познакомим — мы», Корсаков использовал себе во благо.

Потянувшись к деду, он положил руку ему на плечо:

— Папаша, а вон у штакетника кто стоит?

— Там-то? — Старик задрал голову и, подслеповато щуря глаза, вычислил:

— Так это сосед.

— Сосед! — окликнул Корсаков. — Иди к нам.

Баба, понимая, что теряет инициативу, попробовала вмешаться:

— Да зачем нам этот алкаш?

Но ее уже не слушали.

— Сосед, — здороваясь, спросил Корсаков, — у тебя какие-нибудь документы на дом есть?

— На какой? — то ли очумев, то ли с хитринкой спросил сосед.

— На твой. На тот, в котором ты живешь?

— Есть где-то, — лениво ответил сосед.

— Ну, спасибо, — поблагодарил Корсаков и пообещал: — Соседями будем. — Потом повернулся к старикам: — Ну, кто из вас поедет бумаги подписывать?

Баба быстро успокоилась, понимая, что деньги так или иначе окажутся у нее в руках. Да еще можно будет потом всех упрекать, что продешевили. Вот без нее-то как раз и продешевили.

Ну да, черт с ней. Главное, что был теперь у Корсакова свой личный закуток, куда можно было спрятаться от суеты и беспокойств. Хотя и понимал, что иллюзия все это…

Наведывался он сюда нечасто, за домиком присматривали соседи, а Корсаков, приезжая изредка на выходные, привозил им какую-то необходимую мелочь.

Прихватывал он, конечно, и несколько емкостей «огненной воды», которую вечерами неспешно распивал с соседом Толиком. Было соседу за шестьдесят, но при первом же знакомстве представился именно Толиком и на этом «вопрос закрыл».

Да, в этом ли суть?… Просто тут, вдали от столицы, ощущал себя Корсаков почти свободным человеком, который может жить, как ему заблагорассудится, не оглядываясь ни на кого. Жить так, как сам себе разрешает.

Правда, для этого надо было забыть хотя бы на время, что есть другая жизнь.

Корсаков приехал сюда в прошлый четверг.

Просто взял и исчез из Москвы, никому ничего не сказав. Мобилу на всякий случай отключил, а иным образом его тут, в этой глуши, никак не найти, не достать. Хотел отоспаться и вернуться в понедельник утром, но в воскресенье с утра к соседям справа приехали «дети» с шумной компанией, и Корсакова тотчас вовлекли в бесшабашный отдых.

Одной из прибывших в доме соседей «не понравилось», и она явилась ночевать к Корсакову.

Вот, как-то так…

Расслабившись в постели, девица объявила, что уедет только в понедельник вечером, и, решив, что теперь Корсаков — «ее», устроила пробный скандал. Закончилось все тем, что Корсаков отправил ее восвояси, а сам достал НЗ — ноль семьдесят пять «Посольской», — и пошел к Толику.

Во вторник с утра пошел еще окунулся, поплавал немного и чуть-чуть-чуть подремал в тишине и безмятежности. Вот, потому и въехал в белокаменную в начале четвертого.

Ничего серьезного сделать уже не удастся, значит, надо хотя бы подготовиться к ближайшему будущему, решил Корсаков, и, заглянув по пути в супермаркет, затоварился на неделю.

Шагая с пакетами к подъезду, он увидел на скамейке знакомую фигуру. «Предчувствия меня не обманули», — вяло огорчился Корсаков.

На лавочке возле подъезда сидел Гоша Дорогин, репортер светской хроники, человек тусовки и старый товарищ Корсакова.

Правда, Дорогин Корсакова не заметил по причине погруженного в сон пьяного человека. Очень пьяного.

Но не бросать же его тут! Корсаков, переложив пакеты в одну руку, второй потряс Дорогина за плечо. Тот тотчас открыл глаза. Это был странный взгляд человека, отрешенного от окружающего мира.

— Не поверишь, я тебе звоню, а ты не отвечаешь, — сообщил он. — Ты где был-то?

— Да отдохнуть уезжал на выходные, — улыбаясь, ответил Корсаков. — А ты что тут делаешь?

— Я тут с поминок иду, Игорь.

— С поминок? А кого поминали?

И тут Гоша ожил, лицо его дернулось, губы как-то безвольно расплылись. Он помолчал, и видно было, что пытается взять себя в руки. Помолчав, проговорил быстрым, деревянным голосом:

— Милку хоронили.

— Какую Милку? — не понял Корсаков.

Тут Гоша снова не выдержал, голос дрогнул, и он почти прошептал:

— Милку Гордееву.

— Это ту?…

— Да. Это «ту».

…Милка Гордеева…

Лет десять назад, оба они — и Корсаков, и Дорогин — только начинали свой «московский путь», и, как часто бывает, двое «приблудных» невольно объединились в «группу взаимоподдержки». Позднее, правда, пути их разошлись, но связка, спаянность, рожденная и проверенная во многих редакционных сражениях, осталась.

Именно тогда разразился у Гоши Дорогина бурный роман с Людмилой Гордеевой, и Корсаков, по праву и обязанности друга, был посвящен в подробности отношений, став для Дорогина и советником, и прокурором, и адвокатом, и попом, принимающим исповедь.

Людмила была женщиной яркой, упорной, всегда достигающей нужного результата. Она и Гошу долго тащила за собой на верхние этажи, но что-то потом случилось между ними. Случилось, видимо, нечто серьезное, потому что Дорогин и слова об этом не проронил, а Корсаков не спрашивал.

А сейчас, стало быть, Людмила умерла, и Дорогин переживает смерть близкого человека. Именно — близкого. Что бы там ни говорили, а наши привязанности потому и называются привязанностями, поскольку крепятся к нам надолго, порой навсегда, пожизненно.

— Ну, пошли ко мне, — помолчав, решил Корсаков. — Хоть поешь по-людски.

Корсаков быстро накрыл на стол, выложив для начала то, что нужно было только порезать, но, войдя в комнату, увидел, что Гоша спит, улегшись на диван и накрывшись пледом. И хорошо, подумал Корсаков, пусть отоспится.

…Корсаков проснулся, как от толчка, неожиданно и напряженно: он ощутил присутствие в квартире чужого. Квартира была наполнена табачным дымом.

И сразу же вспомнил: у него ведь Дорогин остался ночевать.

Корсаков вышел на кухню. Гоша сидел у стола, курил.

— А я тебя жду не дождусь, — сообщил он. — Кофе твоего хочу — аж зубы ломит.

— Кофе получишь, — пообещал Корсаков. — А ты рассказывай, что случилось? Когда она умерла? Почему? В общем, все, что знаешь…