– Этот кусочек за Трумэна… этот за де Голля… этот за короля… этот за англичан… А этот кусочек за мою душу! – приговаривал Крцун.

– О-о-о! Ма-а-а-ма! – перед его глазами из живота сочилась кровь, а крики разносились далеко за пределы камеры.

Рыча от боли, он смотрел на окровавленные когти и морду животного, которое пыталось в его утробе найти спасение от жара углей. Смотрел на куски собственной кожи, свисающие из пасти, когда крыса приподнимала передние лапы и пищала. Смотрел на влажную, слипшуюся шерсть, которая на глазах из серой превращалась в ярко-красную. Смотрел на окровавленный крысиный хвост.

– Прошу вас, перестаньте. Уберите!

Вскоре, однако, ткани омертвели, спеклись под углями, и боль чувствовалась все меньше и меньше. Недавний озноб сменился непереносимым жаром и потребностью в воде, снеге, льде. Лед! Лед! Он дышал все чаще и чаще и сквозь пот и бред сознавал, что напрасно просить о милости и что спасение только в смерти, и пусть она настанет как можно скорее.

– Звери! Бандиты! – вскрикивал он все тише и все прерывистей. – Нелюди! Чудовища!

На этот раз тонул он долго и чувствовал, что бессвязные мысли и удивительные образы, которые ему являлись, были похожи на разветвленную плеть ползучего растения или на корень, обнаружившийся на срезе земли, и это помогало ему замедлять погружение в темную глубину…

Женщина выныривает из бочки с водой, ее тело облеплено платьем, она протягивает к нему руки, а он никак не может их схватить… медведь в горящем шалаше, сложенном из веток… будет и на вас месть и наказание… солнце погружается в реку… у пчел вместо лапок когти, которыми они раздирают лошадь, а лошадь вся в пене от долгого галопа… офицерский бал… кадриль… отблески канделябров в брошке… никакой ты не министр и не генерал, а просто негодяй… на острие сабли капля молока… сыновья будут стыдиться вас, внуки раскопают ваши могилы… вот лед, Гоца, детка моя… не стреляйте, там же есть и гражданские… вверх по церковной колокольне ползет барсук, шерсть его стоит дыбом, она позолочена и мерцает, как украшения на рождественских подарках… это не люди, в них нет ничего человеческого, это зверье… перебить, всех их перебить… горит поле пшеницы, дым валит из скирды, и метет снег… какой-то мальчик с обгоревшей и поломанной свирелью зовет на помощь «ма-а-а-ма-а-а»… стреляет орудие, но выстрела не слышно… дети с огромными волосатыми ножищами играют в футбол, но не мячом, а ежом… из полевого телефона слышно завывание сирены… никто, братья мои, не обязан оставаться, потому что понятие чести не подчиняется командам и приказам… кошачьи кишки на обеденном столе… вам не пуля суждена, а муки… рассыпается в небе осветительная ракета, небо горит, дымится самолет… парашютист падает стремительно… вальс, кто это танцует и летит, летит, летит в глубину, в свет, в небо, в звезды, в ночь, во мрак, в пустоту…

«Почему вы в кожухе и опанках?[7] Где ваша форма, господин генерал?»

«Но разве Вы не были убиты в Марселе, Ваше Королевское Величество?»

«Моя смерть не освобождает вас от принесенной мне присяги. Почему вы не уберете руки с живота?»

«Из-за мангала, Ваше Королевское Величество».

«Из-за чего?»

«Я ранен. Кровоточащая рана».

«На Каймакчалане?»

«В обеих Балканских, при прорыве Салоникского фронта, у Плеваля и Вишеграда в этой войне. А только что меня разорвало гранатой».

«Проклятая Албания. Вы были правы. Садитесь, генерал. Вы, насколько я помню, курите».

«Благодарю Вас, Ваше Королевское Величество. Прекрасный табак. Я ранен нее Албании».

«Вас обвиняли в связи с Албанией, мой капитан. Расскажите, что вы натворили в Париже».

«Вы имеете в виду мою лекцию, с которой я выступил после окончания академии?»

«Рапортуйте, капитан Михайлович».

«Генерал Жан Ворион попросил меня прочитать лекцию о тактике и стратегии нашей армии в Первой войне. Я сказал то, что думал. И я защищал свои убеждения. Неужели это преступление, Ваше Величество?»

«Расскажите мне о ваших убеждениях».

«Считаю, что Ваше решение об отступлении через Албанию было катастрофической ошибкой».

«Я слушаю вас. Продолжайте».

«Вместо того, чтобы отступать через Албанию, следовало отвести войска в наши горы. И прибегнуть к партизанской войне».

«В какие горы?»

«Любые, которые были рядом, с тем чтобы центр партизанской борьбы находился в горах вокруг Сувобора».

«То же самое предлагал и воевода Мишич. Позже я понял, что это было бы самым хорошим решением».

«Вот это я и говорил в своей лекции в Париже».

«Вы совершили святотатство. Так считают ваши обвинители. Но я, ваш Король[8] и Верховный главнокомандующий, думаю так же, как и вы».

«Вы оказали мне редкую и незаслуженную честь, Ваше Величество».

«Кто такая Ханна Ковалек?»

«Моя знакомая».

«Подробнее».

«Я использовал ее в Праге для связи с советским послом и с советским военным атташе».

«Что вы делали в Праге?»

«Я был нашим военным атташе. Вы этого не помните, потому что в это время вы уже были убиты».

«Александр Объединитель* не убит. Кто меня убил, генерал?»

«Ваш сын, Ваше Величество».

«Это просто дерзость».

«Это истина».

«Мой сын – это ваш Король и Верховный главнокомандующий».

«Уже ни то, ни другое. Престол повержен, а Верховным главнокомандующим стал капрал.[9] Австрийский капрал».

«Вы бредите. Обратитесь в медицинскую комиссию Генерального штаба, чтобы вас освидетельствовали. Вы потеряли много крови, генерал».

«Я потерял все, Ваше Величество. Отечество, Армию, Короля, семью. И свою честь».

«Должен же быть выход. Что вы предлагаете?»

«Мое предложение не принято».

«Скажите. Может быть, я приму».

«Я предлагаю федерализацию государства и армии».

«Изложите детали».

«Югославия может существовать только как федерация Сербии, Хорватии и Словении. И пусть у каждой из них будет своя армия, с тем что Верховное командование останется общим».

«А Корона?»

«Корона, разумеется, тоже будет общей».

«Интересно. Очень интересно. Я подумаю об этом».

«Лучше не надо. Вы рискуете вызвать гнев военного министра генерала Недича».

«С ним я справлюсь. На Салоникском фронте он проявил себя как блестящий стратег».

«Меня за эти предложения он наказал месяцем офицерской гауптвахты».

«Генерал Недич крутой человек, но при этом необыкновенно душевный. Я приглашу его, чтобы он извинился перед вами».

«Нет льда. Не найдется ли у Вас хотя бы кусочка льда? Где Вы, Ваше Величество? Где я нахожусь? Горит, все горит. Как грохочут наши орудия!»

«Наденьте форму и явитесь ко мне с рапортом».

«Мне нужно в госпиталь. Где госпиталь?»

«В Лондоне».

«Там Черчилль со своими суками. Измена. Нас продали. Ханна Ковалек, передайте в Вашингтон, что нет воды и наш госпиталь сожрали крысы. Русские раскаленными углями растопили снег на Дурмиторе. Воды, воды-ы-ы…»

– К сожалению, Дража, ты выжил! Этого бы не случилось, будь по-моему. Маршал тебя спас. Ты подарил ему жизнь во время войны, а он тебе – сейчас.

«Это он!» – ему хотелось выскочить из кровати и броситься на долговязого молодого человека в генеральской форме русского покроя с погонами Красной Армии. Этот издевательский голос, это худое лицо и водянистый взгляд, излучающий зло, вернули его в ад той ночи. Он задрожал не столько от воспоминаний о мучениях, сколько от сознания своего бессилия.