Я взял тяжёлые ножницы и уселся в шкафу, где висели мамины вещи. Сначала было трудно: внизу материал был сложен вдвое и ножницы лишь давили его, но не резали. Я старался изо всех сил, пальцы не слушались, одеревенели. Наконец пошло легче, и я вырезал нужную полоску. Бархотка вышла – чудо! Волоски на ней короткие, мягкие, точно на заказ.

Я хотел положить её в шкафчик – и как раз проходил мимо кухни, когда мама окликнула:

– Что это у тебя?

– Бархотка для моих сапог. Сам сделал!

– Покажи.

Я ожидал, что она похвалит.

Мама осторожно провела по бархотке рукой. Задумалась. Чуть слышно ойкнула и побежала в спальню…

Настя подняла бархотку, подула на ворсинки:

– Дивна рiч! От це майстер!..

И вдруг – как сейчас слышу – мамин крик:

– Котик! Мой котик!..

А я не мог взять в толк: при чём тут какой-то кот? У нас в доме нет кота… Или «котик» – это я?..

…Потом было мокрое, хлёсткое полотенце… Настя гладила, утешала маму… На полу валялась мамина шуба…

А я всхлипывал, задыхался, – не от боли, от обиды – и повторял, повторял прерывисто:

– Ма-а-а! Никто не увидит!.. никто не увидит… Это ведь сзади, никто не увидит!..

Каждое лето мама с папой уезжают в какой-то Кисловодск. Если там вода кислая, зачем туда ехать? Мама говорит: у папы сердце, врачи советуют…

– А у меня?

– У тебя тоже сердце, но другое, тебе не надо.

Я не согласен. Хочу, чтоб у меня было, как у папы, тогда бы мы вместе – в поезде, на машине, куда угодно…

Но мы не вместе.

Настя и я едем в село, это считается – на дачу. «Ребёнку – для его лёгких – нужен кислород». Все дышат воздухом, а меня заставляют дышать кислородом. Родители пьют кислые воды, а я должен глотать кислороды. Село называется Вонячино. Так чем здесь дышать?

И ещё: «Ребёнок будет пить козье молоко». Я что – козлёнок?

Вдоль ограды росли высокие кусты. Коза стояла на задних ногах и тянулась к верхним листочкам. Я делал вид, будто не смотрю в её сторону. Но косил глазами, следил за ней. Мне даже показалось, вроде она перестала жевать. Нет, не показалось… Наклонив голову, она уже неслась через двор, её рога были нацелены в мой живот… Я спасаюсь на крыльце, захлопываю дверь. Неужели она подумала – мне нужны её дурацкие листочки?..

Никого не волнует, что я боюсь козы. Дикий зверь, оттого и молоко противное. Я пью молоко, потому что обещал папе.

Ладно бы только коза разгуливала на свободе. Но и пара белых гусей траву щипали. Я о них плохого слова не подумал, травы не жалко. Но одному гусю, наверное, не понравилась моя панамка и белые носки, он зашипел, вытянул длинную шею и, размахивая страшными крыльями, загнал меня на территорию собаки.

Нет, то не собачка, которую можно погладить или смотреть в глаза. У этой псины лапа как два кулачища. А зубы… их лучше издалека видеть. Лаять, как другие, пёс не умел: из распахнутой пасти выкатывался раскат грома, при этом длинное собачье тело сотрясалось до кончика хвоста. Псу ничего не стоит схватить меня за шкирку и перекинуть через плетень. Но он на привязи, цепь скользит по проволоке, и я убегаю за черту, где ему не достать.

Единственный, кто не обижает, – это кот. Вернее, просто не замечает, что я здесь. Он сплошь чёрный, будто вылез из дымохода, лишь глаза – ярко-зелёные. Он подолгу лежит на солнцепёке. А когда просыпается, пугает воробьёв и расхаживает вдоль ограды, словно проверяет: всё ли на месте.

Хозяйка дачи, одинокая крупная тётка, жила в пристройке с отдельным входом. Звали её Марфа. Каждому жильцу она рассказывала, что один из гостей научил кота делать сальто. Стоило к хвосту кота поднести палочку, как он без усилий переворачивался в воздухе и мягко приземлялся. Потом терпеливо ждал, чтоб дали что-нибудь сладкое. Значит, зря говорят, что коты равнодушны к сладкому…

Если обыкновенный кот крутит сальто, неужели я не смогу?.. Видел в шапито акробатов, у них выпуклые мускулы, они подкидывали друг друга, как резиновые, вертели сальто вперёд-назад, будто в ногах пружины. Когда вырасту, непременно стану акробатом. Я уже отжимаюсь от пола…

Правда, было ещё событие, о чём маме рассказывать нельзя. Настя наконец позволила мне ходить босиком. По двору не очень приятно: трава колет, камни горячие. Зато на улице, по дороге, чудесная пыль. Тёплая, пуховая, не передать, как приятно топить в ней ноги по самую лодыжку. У нас в городе этой пыли не найти…

И ещё: в городе никогда не видел такой огромной луны. Здесь дома ниже, фонарей нет, вот она и опустилась, чтобы светить всем. Настя уверена: на Луне люди не живут. Так кто же там по ночам свет включает?

А после луны приходит солнце. Туман пропадает, и видно: речка лежит чёткой полоской, как нарисованная…

Настя разрешила мне пойти с соседским Павликом на рыбалку. Но предупредила: только не купаться.

– Да не. Купаться не можно – рыбу спужаем, – объяснил Павлик.

Рано утром я ждал его на крыльце. Он свистнул, и мы по тропке спустились к речке. Вдоль берега заросли тросточек с коричневыми наростами на верхушке, похоже на шоколадное мороженое.

– Ты шо, никогда не видел? Камыш называется. Сними шляпу, рыба белое не любит.

Мы долго смотрели на поплавок, он слегка покачивался, но не нырял. Я, наверно, задремал, не заметил, когда на песке оказалась рыбка, била хвостом. Павлик вырвал крючок из её губ и бросил рыбу в ведро. Насадил червячка и снова замер с удочкой.

Я заглянул в ведро. Рыба открывала окровавленный рот, она что-то просила, но голоса не было. Я предложил Павлику: давай бросим её в речку?

– Ты шо – не того?! Пожалел рыбку? А зачем ловить пошёл? Думай башкой. Даже вернёшь её, она уже гиблая. Рот у ей рваный.

Говорил Павлик шёпотом. И река тихо огибала камыши, песчаные выступы. Солнце поднялось, грело мне спину, а Павлик сидел в тени кустов, не отводил глаз от поплавка и продолжал:

– Ты ещё пиявок пожалей. Вон они, – не глядя, показал пальцем.

У берега вода прозрачна, а в глубине сгибались и разгибались малые чёрные червячки.

– Они кровь пьют.

– Как пьют?..

– Сунь ногу в воду – увидишь как.

Я отказался.

– Ото верно. А я их ловлю. Бабка в городе в аптеку сдаёт. За деньги.

Назавтра Павлик позвал играть в шашки. Я обрадовался, в шашки у меня получалось неплохо.

Двор у Павлика, в отличие от нашего, неопасный: ни козы, ни собаки, ни гусей. Есть корова, но она в «стайне», сказал Павлик. Бабка его – в чёрном платке до хмурых бровей – спросила:

– Это чейный байстрюк?

– Жильцы новые у Марфы, – пояснил Павлик.

– Тьфу! Шоб она сгорела, проклятая!

– Ладно, баб…

– Было б ладно, не проклинала! Заступник нашёлся…

Мы сидели на завалинке. Я настроился играть неторопливо, обдумывая. Но стоило мне передвинуть шашку, как Пашка тотчас двигал свою и тем подгонял моё решение. На доску он смотрел мельком, вроде заранее знал мой следующий ход. Он так легко обставил меня, что было понятно: где-то я ошибся. Вторую и третью партию он закончил ещё быстрее, снимая по несколько шашек сразу, прошёл в дамки, но не воспользовался ею. После четвёртого проигрыша удивление уже не возникало.

– Откуда у тебя это?

– Где ты сейчас живёшь, два года приезжал один чудик, Семён Данилыч, волохатый такой, в очках. Он и научил. Говорил – могёшь, учиться надо… Но у нас нет с кем тягаться…

– А с папой играешь?

Пашка повёл глаза на небо, на крышу, на деревья.

– Пошли черешню пощипаем. Только рубаху сними, потом не отмоешь.

Черешня была чёрная, горькая до тошноты. Я скривился, а Пашка с улыбкой ободрил: ещё возьми, давай не бойся…

Послушался: взял ещё. И ещё. И чем больше ел, тем скорее пропадала горечь, тем сильней хотелось чувствовать необычный вкус ягод. Пальцы стали фиолетовыми и, наверно, как у Пашки, рот был перепачкан чёрным соком.

С каждым днём я узнавал что-нибудь важное, что рядом находится, а никто раньше не сказал. Что вороны, как люди, живут парами всю жизнь… Что самая лучшая малина растёт возле муравейника, а из молодой крапивы можно готовить щи, что табаком лечат зубы… Я удивлялся: откуда Пашке всё это известно, а он не понимал, как можно не знать, что ранка заживает от простого подорожника…