Из того, что лежало в коробочке для завтрака, пошел в огонь бумажник — деньги из него Иссерли, разумеется, вытащила. Некоторые из них законного хождения в Соединенном Королевстве не имели; она сожгла и их. Стерлинг добавился к тем, на которые Иссерли покупала бензин. Нынешние ее деньги создавали впечатление, что ничего другого она никогда и не покупала, — руки Иссерли провоняли бензином, а с них запах перешел на банкноты.

Прогулка к берегу, а затем душ представлялись ей все более привлекательными. После можно будет выехать на дорогу — если она захочет. В любом случае, автостопщиков при таком снеге будет раз, два и обчелся. И Амлису Вессу придется просто-напросто смириться с этим.

Иссерли шла по усыпанному галькой берегу Мари-Ферта, впитывая красоту огромного, еще не познанного мира.

Справа от нее, между обрывами Аблаха и укрывшейся за горизонтом Норвегией, вздымались и опадали триллионы литров воды. Слева уходили к ферме крутые, инкрустированные утесником холмы, а впереди лежала закраина полуострова, болотистые, облюбованные овцами пастбища которого резко обрывались у самого прибоя узкой полоской камней, оцепененных и отесанных доисторическими льдами и пламенем. Эта полоска и была любимейшим местом прогулок Иссерли.

Разнообразие форм, красок и текстур под ее ногами было, не сомневалась она, воистину бесконечным. Да и как же иначе? Каждая раковина, каждая галька, каждый камень получил свой нынешний облик в ходе эонов подводного и подледникового массажа. Не ведающее разбора вечное служение Природы ее несчетным крупицам имело для Иссерли огромное эмоциональное значение: оно задавало меру несправедливости той жизни, на какую было обречено человечество.

Камни, выброшенные на берег, быть может лишь ненадолго, чтобы затем на новые миллионы лет вернуться в горнило шлифовки и обретения новых форм, мирно покоились под босыми ступнями Иссерли. Ей хотелось собрать их все для устройства бесконечно сложной выставки, сада камней, за который она отвечала бы лично, — настолько огромного, что ей никогда не удалось бы пройти его из конца в конец. В каком-то смысле, берег Аблаха и был таким садом, вот только она к устройству его рук не приложила, хоть и изнывала от желания причаститься продуманного создания этой красоты.

Она наклонилась, подобрала одну гальку — маленький гладкий колокол с шелковистым отверстием в самой середке. Оранжевые, серебристые и серые полоски покрывали его. Другой, лежавший у ее ноги камушек был сферой чистого черного цвета. Иссерли уронила колокол, подобрала шар. Но только еще поднимала его, когда на глаза ей попалось розовое с белым кристаллическое яйцо. При таком неисчерпаемом изяществе попытка остановиться на чем-то одном была безнадежной.

Иссерли отбросила черную сферу, выпрямилась, окинула взглядом океан, его развоплощавшиеся прямо на глазах водяные валы. Потом обернулась, чтобы отыскать глазами валун, на верхушке которого оставила свои ботинки. Они так там и стояли, подрагивая на ветру шнурками.

Конечно, она рисковала, обнажая ноги на показ всему свету, однако в том маловероятном случае, если на берег забредет кто-то еще, она сможет увидеть пришлеца за сотни, если не больше метров. И ко времени, когда он приблизится настолько, чтобы разглядеть ее ноги, с легкостью успеет обуться, а если потребуется, то просто войти в воду. Облегчение, которое Иссерли испытывала, позволяя длинным пальцам своих ног косо распластываться, обвивая камни, влекло ее неодолимо. И в конце концов, кому, кроме нее, дело до того, как сильно она рискует? Она выполняет работу, которую никто другой выполнить не сможет, она год за годом поставляет сырьевой материал. И Амлису Вессу, если ему хватит наглости выискивать в ней недостатки, невредно будет вспомнить об этом.

Она свернула, подошла поближе к плещущим о берег волнам. Мелкие лужицы между большими камнями были битком набиты тем, что, как она теперь знала, называется трубачами, но, похоже, «совсем крохотулями», не нужными рынку. Иссерли извлекла одного из ледяного рассола, подняла к губам, вставила кончик языка в осклизлое отверстие. Вкус — не собственный, разумеется, приобретенный — оказался едким.

Иссерли возвратила трубача в его лужицу, мягко, чтобы не создать излишнего шума. Все-таки, она была здесь своего рода гостьей.

Невдалеке от нее обнаружилась бродившая по каменистому берегу овца, она обнюхивала валуны размерами не меньше ее самой, на пробу полизывала их. Иссерли удивилась: она и не знала, что овцы способны прогуливаться по поверхности настолько неровной, что их копыта позволяют им совершать такие прогулки. Однако вот она, овца, — ступает, и с явной легкостью, по предательской трясине камней и ракушек.

Иссерли потихоньку приблизилась к ней, опасливо балансируя на кончиках пальцев. Она едва дышала, боясь спугнуть свою компаньонку.

Трудно было поверить, что это существо не умеет говорить. Выглядело оно так, точно обладает этой способностью. Несмотря на причудливость ее черт, в них присутствовало нечто обманчиво человеческое, побудившее Иссерли, и уже не впервые, переступить межвидовую границу и попытаться установить с овцой связь.

— Здравствуй, — сказала она.

— Ал, — сказала она.

— Виин, — сказала она.

Три эти приветствия, исчерпавшие все известные Иссерли языки, никакого впечатления на животное не произвели — лишь заставили его отпрянуть.

Что же, следует признать: лингвист она никудышный.

Так ведь никакой лингвист и не взялся бы за ее работу, уж это можно сказать наверняка. Даже помышлять о ней могли только вконец отчаявшиеся люди без каких-либо видов на будущее, если не считать таковыми перспективу загнуться на Новых Плантациях.

Да и то еще им следовало сначала окончательно спятить.

Она, если оглянуться назад, была совершенно сумасшедшей. Восхитительно безумной. И это, как в конце концов выяснилось, принесло ей неизмеримую пользу. Иссерли приняла лучшее в ее жизни решение. Принеся очень малую, в сущности, личную жертву, она избавилась от жалкой жизни на Плантациях — и жизни до безобразия, по всему судя, короткой.

Всякий раз, ловя себя на горестных размышлениях о том, что сделали ради отправки сюда с ее прекрасным некогда телом, Иссерли напоминала себе, как выглядят те, кто прожил на Новых Плантациях достаточно долгое время, не важно какое. Уродство, гниение заживо — все это составляло для них, обитателей подземелья, порядок вещей. Возможно, причина была в их скученности, или в дурной пище, или в дурном воздухе, или в отсутствии медицинской помощи, возможно, то были неизбежные последствия подземной жизни. Но ведь и на людском отребьи Плантаций лежала печать несомненного уродства, почти недочеловеческой скверны.

Узнав, что Плантации ждут и ее, Иссерли поклялась, торжественно и исступленно: она сохранит здоровье и красоту, чего бы ей это ни стоило. Категорический отказ от телесных изменений стал бы ее местью властям предержащим, актом презрительного неповиновения. Но, честно говоря, оставалась ли у нее хоть какая-нибудь надежда? Разве не все и каждый клянутся поначалу, что уж они-то не позволят себе обратиться в животное со сгорбленной спиной, обезображенным телом, крошащимися зубами, поредевшими, коротко остриженными волосами? И как раз этим все они и кончают, не так ли? С чего бы стала она исключением, если б попала туда, а не сюда?

Да ни с чего. Не стала бы. И сейчас, после всего с ней случившегося, она выглядит нисколько не хуже наихудших отбросов Плантации, ведь так? Во всяком случае, не многим хуже. А посмотрите, что она получила взамен!

Стоя на каменистом берегу фермы Аблах, Иссерли обвела взглядом весь огромный мир. Чудесный до невероятия. Ей хотелось бежать и бежать по нему, вечно, — вот, правда, бегать она больше не могла.

Ну так ведь и на Плантациях особо не побегаешь. Там она просто-напросто безжизненно таскалась бы по проходам, облицованным бокситом и прессованным пеплом, вместе с прочими никчемниками и подонками. Или надрывалась бы в сыром фильтрационном цеху либо на кислородной фабрике, извиваясь в грязи, точно червь, вместе с другими червями.