— Посмотрите сюда, — запальчиво потребовала она, выбрав водселя, пострадавшего сильнее прочих. — Видите, как посерела и размякла его подошва? Это называется обморожением. Результат воздействия холода. Эти участки тела мертвы, господин Весс. И животное это наверняка погибло бы, просто-напросто от того, что попало под открытое небо.

Амлис Весс неловко поежился, впервые показав, что не так уж он в себе и уверен.

— Мне трудно в это поверить, — хмуро сказал он. — В конце концов, все они оказались в своей стихии.

— В своей? — взревела Иссерли. — Вы шутите?

Она ткнула пальцем в обмороженную ступню, ненароком проделав в ней новую дырку.

— По-вашему, это результат того, что они наслаждались своей природной стихией? Радовались ей и… резвились?

Амлис Весс открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но передумал. Вздохнул. И от этого вздоха белый мех на его груди разгладился.

— Похоже, я чем-то рассердил вас, — веско произнес он. — И сильно. Что странно, поскольку я не думаю, что гнев ваш вызван ущербом, который я причинил этим животным. Вы же сами собирались вот-вот убить их, разве не так?

Все остальные мужчины с неосознаваемой ими самими жестокостью уставились вслед за Вессом на Иссерли, ожидая ее ответа. Она молчала, сжав кулаки. И вдруг поняла, что сжать их по-настоящему ей не по силам из-за неотвратимой боли, которую создавала такая попытка там, где находились ампутированные шестые пальцы. А это в свой черед, напомнило Иссерли о том, как сильно отличается она от мужчин, стоявших перед ней полукругом, за образованной трупами линией, отделявшей ее от них. Она инстинктивно понурилась, словно собираясь встать на четвереньки, но затем скрестила на груди руки.

— Я считаю, что за господином Вессом следует присматривать, пока он не отправится на корабле туда, откуда прибыл, иначе он причинит нам новые хлопоты, — ледяным тоном сообщила она, ни к кому, в частности, не обращаясь. И покинула амбар, делая один медленный, мучительный шаг за другим.

Оставшиеся некоторое время хранили молчание.

— А вы ей понравились, — наконец, уведомил Амлиса Весса Инс. — Я это сразу заметил.

Часом позже, в сорока милях от фермы, на исхлестанном ветром шоссе А-9 осоловелая Иссерли прищурилась, вглядываясь в придорожное электронное табло, на котором значилось: «УСТАЛОСТЬ УБИВАЕТ. ПЕРЕДОХНИ». Табло было, по собственному его признанию, «экспериментальным», на нижнем ободе его значился телефонный номер, позвонив по которому, водители могли поделиться своими впечатлениями о нем.

Направляясь в Инвернесс, Иссерли проезжала под этим табло сотни раз и всегда гадала, не появится ли на нем в один прекрасный день существенная для водителей информация: новости об автомобильных катастрофах, сведения о возникших впереди пробках или о том, какой силы ветер дует нынче на Кессокском мосту. И ни разу ничего подобного не увидела. Только общего толка наставления касательно скорости, вежливости и усталости.

Сегодняшнее наставление вызвало у нее скорбную улыбку. Что верно, то верно: она и вправду устала и нуждается в отдыхе. Смешно, конечно, — отчасти — получить такую рекомендацию от бездушной машины, но зато ее и исполнить легче. Прислушиваться к советам таких же людей, как она сама, Иссерли никогда не умела.

Она съехала с шоссе на стояночную площадку, выключила двигатель. Развоевавшееся солнце било ей прямо в глаза, она подумала, не затемнить ли стекла, и решила, что не стоит: заснуть и проснуться оттого, что в твое янтарное окошко стучит полицейский, — нет уж, спасибо. Пока этого ни разу не случалось, но, если случится, ей придет конец. Полицейский может пожелать увидеть много такого, чего у нее нет — включая пару водсельского размера глаз за толстыми стеклами ее больших очков.

Сейчас глаза Иссерли саднило из-за недосыпа и напряженного вглядывания сквозь два слоя стекла. Она поморгала, потом поморгала еще — медленнее, медленнее, пока веки не сомкнулись совсем. Надо дать глазам отдохнуть, а после вернуться на север и как следует выспаться. Только не на ферме, где-нибудь еще. На ферме сейчас, наверное, все вверх дном, по ней же привольно разгуливает этот идиот Амлис Весс.

Иссерли знала одно место в стороне от главной дороги, у идущего в Балинтор шоссе В-9166, там стояли развалины древнего аббатства, в которые она иногда заезжала, чтобы подремать. Туда никто никогда не заглядывал, даром что официально аббатство считалось туристской достопримечательностью; широко раскинутая сеть рекламировавших аббатство придорожных щитов была слишком редкой, чтобы завлечь в него водителей. Самое подходящее место для почти не спавшей Иссерли, которой пришлось за несколько часов до рассвета охотиться на сбежавших водселей.

Она представила себе, что уже добралась до аббатства Ферн и немедля заснула, обнимая рукой обшитый толстой тканью руль и опустив на него голову.

Сначала ей снились лишенные крыши руины аббатства, снилось, как она спит в них под океаном небес — лазурных, исчерченных перистыми облачками. Но затем, как это нередко случалось, Иссерли соскользнула вниз, на более глубокий уровень сна, словно провалившись сквозь коварную корочку растолченной в пыль почвы и сверзившись в подземный ад Плантаций.

— Это ошибка, — твердила она надзирателю, все глубже уводившему ее в лабиринты прессованного боксита. — У меня есть влиятельные друзья на самом верху. Они до глубины души потрясены тем, что меня отослали сюда. И сейчас добиваются пересмотра моего дела.

— Хорошо, хорошо, — бормотал, волоча ее в глубины лабиринта, надсмотрщик. — Ну вот, сейчас ты увидишь, на какую работу тебя поставили.

Они дошли до темной сердцевины фабрики, гигантской бетонной чаши, наполненной поблескивающей кашицей гниющего растительного материала. Огромные корни и клубни неторопливо кружили в вонючей белковой жиже, жирные листья содрогались на ее серебристой поверхности, будто обесцвеченные морские скаты, клубы синеватого газа вырывались из нее, преодолевая то там, то тут поверхностное натяжение. Вокруг этой огромной, пенистой чаши и над нею вились в душном воздухе зеленые испарения и окрошье сфагнума.

Вглядевшись, при всем омерзении, какое она испытывала, повнимательнее, Иссерли увидела сотни толстых, как пожарный рукав, труб, переброшенных с промежутками в несколько метров через закраину чаши и уходивших в ее клейкую тьму. Одну из них как раз вытягивал, сматывая, неразличимый в сумраке механизм, и сама ее поблескивавшая протяженность говорила о том, как глубока, на самом деле, чаша. Спустя некоторое время показался конец трубы с притороченным к нему искусственной пуповиной мешковатым, облепленным черной слизью водолазным костюмом. Не выпуская из рукавиц смахивающего на лопату инструмента, костюм неуклюже сполз на бетонный обод чаши и закопошился, пытаясь подняться на колени.

— Вот здесь, — пояснил надсмотрщик, — мы и производим кислород для тех, кто наверху.

Иссерли закричала и проснулась.

Она сидела в машине у дороги, которая тянулась из вечности в вечность по чужой, когда-то далекой земле. Небо снаружи было синим, сквозистым, лишенным верхних пределов. Миллионы, миллиарды, триллионы, быть может, деревьев производили кислород без всякого человеческого вмешательства. Сияло вновь налившееся зрелостью солнце, со времени, когда она заснула, прошло лишь несколько минут.

Иссерли потянулась, повращала тонкими руками, описывая полные круги и покряхтывая от неудобства. Она все еще оставалась измотанной, однако приснившееся избавило ее — на какое-то время — от желания спать, к тому же Иссерли чувствовала, что непосредственная опасность заснуть за рулем для нее миновала. Можно поработать, а там уж и посмотреть, как она будет чувствовать себя к заходу солнца. Бремя, которое сама же она и взвалила вчера на свои плечи, норовя непременно добыть сырой материал, чтобы порадовать высокопоставленного гостя, сына босса, явно свалилось с ее плеч. Доставка водселя на ферму определенно не откроет для нее путь к сердцу Амлиса Весса — или на какую там часть его тела она надеялась произвести впечатление? Шут с ним, с заезжим психопатом, у нее имеются собственные ожидания, которые ей следует оправдать.