— Я развожу собак.

— Собак?

— Чистопородных. В основном, борзых и работающих по следу гончих, хотя в… в последние несколько лет занимался еще мастиффами и терьерами. Но только crème-de-la-crème[3], если вы понимаете, о чем я. Чемпионами породы.

— Как интересно, — сказала Иссерли и опустила, наконец, предплечья пониже. — Наверное, вы продавали собак хорошо известным, влиятельным людям, так?

— Один из моих псов принадлежал Тигги Легги-Бёрк[4], — подтвердил стопщик. — А еще один — принцессе Майкл Кентской. Ну и у многих людей из шоу-бизнеса тоже мои собаки были. У Мика Мак-Нейлла из «Симпл Майндс», у одного из «Вэм’ов». Все они получили от меня по одной.

О том, кто эти люди, Иссерли ни малейшего понятия не имела. Телевизор она смотрела лишь для того, чтобы получше освоить язык, да проверить, не занялась ли полиция поисками пропавших автостопщиков.

— Наверное, это нелегко — воспитать собаку, а после отдать в чужие руки, — заметила она, стараясь не показать пассажиру, что утратила всякий интерес к нему. — Она же привязывается к вам, верно?

— Ничего тут трудного нет, — сварливо ответил он. — Воспитываешь собаку и спокойно ее отдаешь. Она просто переходит от одного хозяина к другому. Собаки — животные стадные. Им нужен вожак, а не задушевный друг-приятель — ну, во всяком случае, не двуногий. Люди слишком сентиментальничают по поводу собак. Просто потому, что ни черта в них не смыслят.

— Я-то уж точно не смыслю в них ни черта, — согласилась Иссерли, пытаясь сообразить, не упустила ли она правильный момент, когда можно было спросить, где он хочет покинуть машину.

— Первым делом необходимо понять, — сказал, сильно оживившись, стопщик, — что для собаки ты самый что ни на есть вожак. Но только если ты не забываешь напоминать ей, кто у вас главный, — точно так же, как это делает вожак стаи. В собачьей стае нет такого понятия — «добрый начальник», понимаете о чем я? Вот моя овчарка, Герти. Если я застаю ее спящей на моей кровати, то просто сбрасываю — ба-бах! — на пол, вот так…

Он резко выбросил вперед крепкие руки, ненароком зацепив запор бардачка, и тот открылся, вывалив ему на колени что-то пушистое.

— Исусе, а это еще что такое? — пророкотал стопщик. По счастью, он сам снял парик с колен, избавив Иссерли от необходимости копаться в его паху. Оторвав на опасный миг взгляд от дороги, она спокойно вынула из руки стопщика ком волос и бросила его себе за спину, в темноту заднего сиденья.

— Это так, пустяки, — сказал она, вытаскивая из переполненного бардачка коробочку шоколадных конфет и щелчком большого пальца открывая ее. — Угощайтесь.

Ловкость, с которой она проделала столь большое количество операций, продолжая при этом вести машину, наполнила Иссерли гордостью, и она невольно улыбнулась.

— Так вы говорили, — напомнила она пассажиру, завозившемуся с целлофановой оберткой конфеты, — что сбрасываете собаку с кровати и…

— Ну да, — подхватил он. — Чтобы напомнить ей: это моя кровать. Понимаете, о чем я? Собаки в этом нуждаются. Пес, у которого слабый вожак, — несчастный пес. Из-за этого они и начинают жевать ковер, писать на вашу софу, воровать со стола еду — как дети, которым позарез нужно, чтобы кто-нибудь призвал их к порядку. Плохих собак не бывает, бывают безмозглые хозяева, только и всего.

— Наверное, вы, так много зная о собаках, были очень хорошим заводчиком. Но тогда почему же занялись теперь ландшафтной архитектурой?

— Потому что в начале девяностых у моего бизнеса, у разведения собак, выбили почву из-под ног, вот почему, — с неожиданной злостью ответил он.

— И кто это сделал? — спросила Иссерли.

— Брюссельская гниль, — непонятно ответил он.

— О, — отозвалась Иссерли. Она попыталась сообразить, какая связь может существовать между собаками и маленькими круглыми зелеными овощами. Ей представлялось, что собаки — существа полностью плотоядные. Возможно, этот заводчик кормил своих капустой — если так, нет ничего удивительного в том, что его дело, в конце концов, развалилось.

— Лягушатники, капустники, макаронники и фрицы, — многозначительно уточнил он.

— О, — отозвалась Иссерли.

Надо было послушаться предчувствий, думала она: после наступления темноты голосовать выходят одни умалишенные. Ну да ладно, до поворота на дорогу, что ведет к прибрежным деревушкам, осталось лишь несколько минут, там она этого типа и ссадит, если, конечно, он не направляется в одни с ней места. Хочется верить, что нет. Она опять чувствовала себя отвратительно, усталость и необъяснимая мука пульсировали в ее жилах, как яд.

— Эти ублюдки сидят далеко от нашей гребаной страны — простите за выражение — и решают, как нам жить, — уже вовсю разбушевался собачий заводчик, неловко ковыряя пальцем в коробке, чтобы вытащить еще одну конфету, — а сами ни хера в ней не смыслят. Вы понимаете, о чем я?

— М-м-м. Через минуту мой поворот, — сказала Иссерли, нахмурясь и вертя туда-сюда головой в поисках знакомого указателя: В-9175.

Реакция стопщика на эти поиски была неожиданной и яростной.

— Исус Христос! — застонал он. — Вы меня даже не слышите. Свора иностранцев вроде вас поимела всю мою жизнь, вы понимаете? В один год у меня было в банке восемьдесят кусков, «вулзли», жена и столько собак, что я не успевал на всех палкой замахиваться. Прошло пять лет и я уже живу на пособие! Один, в блочном доме гребаного Бонар-Бриджа с ржавеющим на заднем дворе гребаным ржавым «мондео»! И ищу работу гребаного садовника! Если в этом смысл какой-нибудь, а? Вот скажите!

Индикатор уже тикал, помигивая в сумраке салона. Иссерли сбросила в предвидении близкого поворота скорость, взглянула в уцелевшее зеркальце — как там движение? А затем повернулась к своему пассажиру и встретилась с его тусклыми маленькими глазками своими, огромными.

— Решительно никакого, — заверила она его и щелкнула переключателем икпатуа.

Когда она возвратилась на ферму, Енсель первым, как и всегда, вылетел из амбара и с почти гротескным рвением подскочил к машине. Двое его компаньонов еще оставались силуэтами в яркой двери, они не спешили последовать за Енселем, словно признавая, что за ним закреплена некая ритуальная привилегия.

— Лучше бы ты этого не делал, — раздраженно сказала Иссерли, когда он просунул рыльце в пассажирское окно, чтобы полюбоваться парализованным водселем.

— Чего? — заморгав, выпалил он.

Иссерли потянулась, чтобы отпереть дверцу, поперек бедер собачьего заводчика.

— Не выбегал посмотреть, что я добыла, — прохрипела она, наполовину ослепшая от боли в спине. Дверца открылась, тело водселя вывалилось Енселю на руки. За спиной его уже переминались другие, подошедшие, чтобы помочь ему, мужчины.

— Я же могу и сама сообщать тебе, — упрямо продолжала, торопливо распрямившись, Иссерли, — что у меня есть добыча, а если ее нет, просто ехать без всякой суеты прямиком к коттеджу.

Енсель возился с водселем, норовя половчее обхватить его торс. Молния на куртке из телячьей кожи сама собой разъехалась, испугав Иссерли и выставив напоказ нимало не родственное ей перекошенное тело.

— Так мы же не сердимся, когда ты ничего не привозишь, — обиженно возразил Енсель. — И никто тебя за это не винит.

Иссерли вцепилась руль, стараясь не дать воли слезам изнеможения и гнева.

— Я говорю не о том, удается мне добыть что-нибудь или нет, — вздохнув, сказала она. — Просто, я иногда… устаю, вот и все. И мне хочется побыть одной.

Енсель пятился от машины, подволакивая тело водселя к ожидавшей его тележке, потом вместе с товарищами покатил ее, кривясь от усилий, к свету. Кривясь, быть может, еще и от выговора, который только что получил от Иссерли.

— Я просто… мы просто стараемся помогать тебе — и только, — жалко прокричал он ей от двери.