— Браво! Ну и врезал он этим якобинцам! — донеслись веселые окрики.

— Долой! Долой провокатора! Он срывает забастовку! — кричали, размахивая руками, отъявленные народники.

— Дадите мне закончить или нет? — хриплым голосом воскликнул Ульянов. — Правды боитесь?

— Пускай говорит! Пускай говорит! — поддержали его. В зале повисла нехорошая тишина.

— Учредительное собрание будет означать отторжение от трона царских лакеев. Прикормленные и щедро оплачиваемые, они не захотят терять теплый угол. Ха, не так они глупы, дорогие мои! Так кто же прислушается к голословным требованиям наших якобинцев в чиновничьих шапках, имеющих души тех же лакеев, быть может, несколько возмущенных, но мечтающих о теплом месте возле царского пирога. Кто?

— Предатель! Клеветник! Правительственный агент! — кричали взбешенные партийцы «Народной воли».

— Молодец! Вот это посадил их на кол! — смеялись благонадежные и беспартийные.

Тем не менее слушали дальше, потому что отважный оратор поднял руку и смотрел угрожающе.

— Не туда идете, коллеги! Хотите протестовать? Хорошо! Пойду с вами, но пойдемте в казармы, к солдатам — крестьянским сынам, в деревню, давайте соберем силы и с оружием в руках покажем, что мы умеем требовать и готовы погибнуть за выполнение нашей воли! Пойдемте сейчас же, не раздумывая, потому что через час всех нас поймают шпики, благонадежные и беспартийные помогут им, а партия «Народная воля» спрячется в кусты, оставляя кого-то на съедение, ведь предводители нужны для написания листовок с глупостями и детскими сказками!

Разразилась настоящая буря криков, ругательств, оскорблений.

— Долой провокатора! Выдворить клеветника за двери! Кто дал ему право выступать в таком тоне? Он срывает митинг! Предатель!

Митинг действительно был сорван, так как между студентами завязался спор и даже драка.

Ульянов стоял на кафедре и внимательно с презрением слушал. Когда шум на мгновение утих, он издевательским голосом сказал:

— Мне кажется, что участвую в Учредительном собрании, ведь в действительности оно может быть только таким… Но я разгоню его на все четыре стороны!

Он спокойно сошел с кафедры. Глядя твердым взглядом, шел через ряды студентов, расступавшихся перед ним, бросающих в его адрес проклятия, и покинул зал.

В коридоре его ожидали приятели Зегжда и Ладынин.

Ульянов взглянул на них и прошептал:

— Теперь убегаем, сейчас они опомнятся и захотят меня побить!

Они побежали во весь опор. Владимир угадал. Студенты толпой вывалили из зала и бросились за ними вдогонку. В этот момент появилась полиция и дворники. Начались аресты. Среди задержанных оказался и студент Владимир Ульянов.

Университетский совет совместно с чиновниками из городской администрации долго думали, следует ли отдать Ульянова под суд или же наказать иначе. Наконец было решено навсегда исключить его из университета и отправить под надзор полиции в Кукушкино. Все признавали, что он замечательно высмеял партию «Народная воля» и парализовал ее намерения спровоцировать студенческие волнения.

— Я охотно принял бы этого парня на хорошую зарплату в тайную полицию! — заметил жандармский полковник.

— Не пойдет! — буркнул инспектор университета.

— Знаю! — улыбнулся жандарм. — Собственно говоря, я и сам не был бы уверен в таком агенте; он мог бы играть в двойную игру. Бывали уже такие случаи.

В этот же день Владимир в сопровождении усатого жандармского смотрителя уезжал из города.

По дороге он думал о том, что если бы Елена Остапова жила в Казани, то, узнав о его выступлении на митинге, считала бы его никчемным предателем и провокатором.

От этой мысли он злобно улыбнулся и, глядя на смотрителя, обратился к нему со смехом:

— Жизнь забавна, господин жандарм!

— Э-э! — ответил тот неохотно. — Ничего забавного… Жалованье маленькое, работы много…

— Ой! — воскликнул весело Ульянов. — Боюсь, что вы вступите в «Народную волю», она всех обиженных защищает, значит и вам пообещает повышение зарплаты.

— Шутить изволите, господин студент, а мне ведь и вправду не до смеха! Через месяц должна рожать жена, а прибавки к жалованью как не было, так и нет! — буркнул смотритель.

Владимир чувствовал себя превосходно. Какая-то великая радость снизошла на него. Все вокруг было усыпано снегом, крепчал мороз, а ему казалось, что уже пришла солнечная, переполненная жизненными силами буйная весна.

Его охватило ощущение окончательной свободы.

Он порвал со всем, что связывало его с нормальной, серой, мещанской жизнью.

Теперь он мог идти по пути, который так детально, вплоть до каждого шага, себе представлял. Судьба была предопределена, а он верил, что суждено было ему использовать ее до конца, воплотить все идеи, которые уже несколько лет формировались у него в голове и приобретали отлитые, стальные формы.

— Вот сейчас я действительно буду учиться! Учиться! Учиться!

Теперь ничего не могло отвлечь его от учебы. Он знал, что не впутается ни в какие политические авантюры. Отношения с «Народной волей» были сорваны настолько серьезно, что на всем Поволжье никто из этой партии не заглянул бы к нему. С другой стороны, на него были обращены взоры полиции, жандармов, шпиков. Каждый его шаг, каждый возглас были бы немедленно известны властям.

Он улыбался этим мыслям, как будто они приносили ему неслыханное счастье, о котором он мечтал.

В своей комнате в Кукушкино он сразу же погружался в учебу.

В течение двух лет он прошел весь курс предметов юридического факультета и был готов к получению диплома. Он подал заявление с просьбой допустить его к экзаменам в Казани или Петербурге, но получил решительный отказ. Тогда он несколько раз предпринимал попытки получить разрешение на выезд за границу. Они также оказались безрезультатными.

Единственное, чего ему удалось добиться, — узнать, что его изгнание продлится три года. Вскоре ему выхлопотали разрешение на возвращение в Казань. Но Володю уже ничего не тянуло в этот город, где университет был для него закрыт. Он решил переехать в Самару.

За это время он провел большую работу. Ознакомился с трудами всех социологов и особенно старательно, всесторонне изучил Маркса.

Критически и трезво смотрящий на жизнь молодой человек должен был признать, что в самарском изгнании стал серьезным теоретиком марксизма.

Он не выносил теории, пренебрегал ею и людьми, приверженных сухой, формальной доктрине.

Успокаивая себя, он рассуждал:

«В начале любой врач теоретик. Практиком он становится только после того, как с более или менее позитивным результатом примет несколько родов или зарежет несчастного пациента. С этого момента врач начинает помогать человечеству в борьбе со страданиями. Безусловно, точно так же будет и со мной. Я охотно сделаю не одно, а тысячу вскрытий, чтобы стать крепким специалистом!»

У него неоднократно возникало желание обратиться ко всем.

К кому? К пьяной, играющей в карты, тупой и ко всему безразличной деревенской интеллигенции? К слепым сторонникам идеек «Народной воли»? К крестьянам?

Нет! — думал он. — Это не тот материал, на который можно повлиять с помощью печатного слова. Тут нужен кулак, палка или еще более эффективное средство насилия.

Совершенно случайно он обнаружил более восприимчивый класс.

В доме, где жил, он часто встречался с вечно пьяным и иногда ужасным в своем бешенстве сторожем, который бил свою жену и детей, гонял собак, грозя им метлой, и на всех бросался.

— Что с вами случилось, Григорий? — спросил Ульянов однажды, подойдя к сторожу.

— Да ну их всех к чертям! — рявкнул тот бешено. — Земли мало, а пашня, которая у нас осталась, неурожайная! В городе зимой заработка нет. Безработный брат сидит на шее, а я вынужден его кормить… Откуда я возьму?!

В то же вечер Владимир сел и написал две листовки — каждую в пяти экземплярах. Одна была о пролетаризации крестьянства, вторая — о безработице. Спрятав их в ящике с картошкой, пошел к Григорию. Там он долго выслушивал жалобы, расспрашивал о жизни в деревне и о тяжелой судьбе безработного, рассказывал, объяснял, советовал.