— А вы думаете, что богача и министра виселица не выдержит? — спросил Ленин.
— Выдержит… — буркнул рабочий. — Только они таких речей слушать не захотят.
— Это они вашей глупой болтовни о бюджете не захотят слушать, а о фонаре и петле еще как послушают! — рассмеялся Ленин, шутя глядя на Бадаева.
Вдруг он прекратил смеяться и, низко наклонив голову, взглянул исподлобья и сказал:
— Гапон — купленный правительством, предатель…
— Нет! — воскликнул Бадаев. — Он давно известен в рабочих кругах.
— Гапон — продажный предатель! — повторил с нажимом Ленин. — Скажите об этом Троцкому. Пускай намекнет о нем лидерам меньшевиков и социалистов-революционеров. Уж они-то с ним посчитаются! Сегодня же я сменю жилище и потом сообщу о своем месте пребывания. Теперь идите, у меня еще много работы.
После ухода Бадаева Ленин немедленно переехал в другой дом и затаился. В течение нескольких дней никто из партийных товарищей ничего о нем не знал.
Тем временем перед бывшим жилищем Ленина весь день сидела старуха, продающая из корзины карамельки, яблоки и семечки. Она внимательно присматривалась к прохожим и на третий день заметила молодого попа, который быстрым шагом несколько раз прошелся перед домом, пытаясь незаметно заглянуть через изгородь внутрь двора.
Когда он уже приближался к концу улицы, к нему подошел элегантно одетый мужчина небольшого роста с мясистым, бритым лицом и косящим глазом, исчезавшим периодически под тяжелым, подрагивающим веком.
Старуха подняла свою корзину и побрела по городку, выкрикивая:
— Яблоки, конфеты! Семечки подсолнуха-а-а!
Остановилась она возле небольшой избушки и, осторожно осмотревшись, проскользнула в сени.
На стук вышел Ленин.
— Товарищ, — шепнула она. — Поп Гапон кружит возле вашего дома, а вместе с ним подстерегает Иван Манасевич-Мануйлов, охранник и агент Витте.
— Хорошо! Теперь узнайте, где живет Гапон и сообщите Рутенбергу, о котором мне писал Нахамкес.
С этими словами Ленин закрыл двери.
Прошло несколько недель. Владимир скрывался в Териоках, Перкиярви, Усикирце и Гельсингфорсе, пока, наконец, не вернулся в прежнее жилье в Куоккале. Там он застал товарища Семена.
— Ну, ответьте, как все прошло? — спросил он, тряся руку рабочего.
— Гапон жил в Териоках. Я выследил его и сообщил инженеру Рутенбергу. Он пришел к попу с еще двумя товарищами, вручил ему обвинение и приговор. Связали его и… повесили. Гапона нашла полиция. Он висел уже два дня. На его груди был лист со смертным приговором от социалистов-революционеров.
— Собаке — собачья смерть! — рассмеялся Ленин. — Этот Рутенберг не только инженер, но и палач, какого поискать! Он бы и нам мог пригодиться, если бы перешел к нам!
— Не перейдет! — ответил Семен. — Это друг Савинкова, заученный социалист-революционер!
— Жаль! — вздохнул Ленин. — Я бы послал его убить этого шута революции!
— Кого?
— Бориса Савинкова!.. — ответил Ленин, тихо смеясь.
Товарищ Семен с недоумением заглянул в прищуренные глаза стоящего перед ним Ленина. Тот в молчании по-доброму и одновременно хитро улыбнулся, кивнул головой, а пальцем показал в землю.
— Теперь или позже я его туда отправлю! — шепнул он с нажимом.
— За что?
— Я знаю — за что! — рявкнул Ленин, беря в руки книжку и садясь у окна.
Семен покинул жилье Ленина.
Только тогда, когда все убедились, что объявленный Манифест был лживым, принципиально измененным и почти уничтоженным, партия потребовала от Ленина, чтобы он выехал за границу, так как политическая полиция уже шла по его следу и взяла ненавистного правительством вождя рабочего класса в кольцо.
Он попрощался с провожавшими его товарищами словами:
— Вы убедились, что у нас нет общих путей ни с царизмом, ни с буржуазией вместе с ее прогнившим без остатка парламентаризмом. Пускай по этому пути идут те слои трудящихся, которые не имеют мужества и отвращения к несвободе. Мы без их помощи возьмем власть над страной, установим свои законы и свершим свою справедливость в отношении наших врагов! Мы не забудем также о наших товарищах, которые, подчиняясь воле лжепророков и преступных руководителей, становятся на нашем пути, ведущем к победе пролетариата. Не прекращайте организовываться, увеличивать ваши ряды в подготовке к решающей битве!
Эти слова были настолько смелыми, что всем показались хвастовством без значения и содержания.
Реакция уже начала показывать клыки, неистовствовали военные суды, националистические группы открыто высказывались за роспуск и отмену Думы, требовали применения самых строгих методов подавления революционеров, выходивших из своих конспиративных ячеек, и пресечения раз и на всегда преждевременных мечтаний просыпающейся России.
Кто же мог в этот период верить в полные надежды и сил слова уезжающего вождя? Товарищи слушали его с недоверием и шептали, грустно кивая головами:
Еще перед восходом солнца роса выжжет глаза!..
Глава XII
Уезжающий Ленин никому не показал своего обличия.
Оно было ужасным.
Когда он один сидел в вагоне и смотрел на пробегающие перед окном грустные пейзажи, оно стало трагической маской ненависти.
Он ненавидел теперь все и всех.
Работа нескольких лет казалась ему тщетной, убогой, лишенной размаха и силы.
Он ненавидел Плеханова, Струве, Бебеля, старых друзей — Мартова и Потресова, ненавидел Троцкого.
— Все они хотят, — шептал он сквозь зубы, — чтобы после подавления восстания и усиления реакции я пустил себе в лоб пулю как величайший преступник, почти предатель, подобный Гапону, как чудовище, отправляющее людей на верную смерть!
Тихо и злобно рассмеявшись, он прекрасно осознал, что мысль о самоубийстве ни разу не приходила ему в голову.
Он понимал, что это плохо, что Россия, запуганная «столыпинскими галстуками», как называли виселицы, которыми председатель Совета министров Петр Столыпин покрыл всю страну, погружается в бездну мрака и угнетения.
Перед глазами Ленина промелькнули сотни рабочих, крестьян, солдат и революционной интеллигенции — всех, навещавших его в Куоккале и Териоках.
Он разговаривал с ними и слышал, а еще больше чувствовал невысказанные мысли. Они были мрачными и безнадежными. Все они были убеждены, что революция была подавлена на долгие годы, рабочие организации уничтожены, что следует пересмотреть партийные программы и максимально стремиться к признанию легальной социал-демократической фракции в парламенте.
Ленин кипел гневом. Ненавидел своих падающих духом сторонников. У него никогда не было друзей, потому что он не признавал дружбы, требуя только преданности делу.
Любого из наиболее верных товарищей он мог бы без сомнений отторгнуть, растоптать, отправить на смерть, если бы тот оказался ненужным или вредным. Все чувствовали это и избегали вступать с ним в близкие отношения. Он жил, одержимый идеей. Он перестал быть человеком. Он превращался в машину, то сметавшую пережитые идеи, то изменявшую движение своих колес и узлов, чтобы точно ответить на все наиболее запутанные, непредвиденные внешние изменения.
Внезапно ему вспомнился случай, имевший место в Куоккале и разбудивший старые воспоминания о Волге и Сибири. Тот случай заставил Ленина стиснуть зубы и молчать, хотя он готов был ругаться и разбивать головы собственными руками.
Калинин, один из ближайших его учеников, привел с собой нескольких мужиков, делегатов Партии труда в Государственной Думе. Гости смотрели с недоверием, исподлобья и молчали.
— Приветствую вас, товарищи, — начал Ленин, по-доброму улыбаясь крестьянам. — Надеюсь, что мы вместе пойдем к цели — абсолютной смене государственного строя в России?
Старый мужик, сидевший напротив Ленина, подозрительно взглянул в его сторону и подумал: э-э, нас не обманешь! Знаем мы таких бунтарей в городских тужурках и стоячих воротничках! Пути у нас разные!
Он не сказал этого вслух, а только проворчал: