— Не знаете разве, что он был в голову ранен? — сердито отозвался Сеня. — Я ему говорил не ездить, обождать, а он ни в какую. Да мы еще в тамбуре всю ночь простояли, мест не было. Проводница так пустила, и то спасибо.

— В больницу ему надо, — сказал Миша, подумав. — В госпиталь лечь, на обследование. Не о часовенке думать, а о здоровье своем. Совсем загнется, если не прекратит мучить себя.

Я бестолково стоял рядом, не зная что делать. Мимо прошел милиционер, подозрительно покосился на нас. Наверное, подумал, что мы пьяного дружка сопровождаем. Именно такое впечатление Павел и производил: голова его свесилась на грудь, глаза закрыты.

— Ничего, сейчас отпустит, — сказал Сеня. — Немного подождать надо, такое уже было.

— Ну-ну, — произнес Заболотный. — Подождем-с.

Так мы и сидели на лавочке, молчали, пока Павел приходил в себя. Я думал о том, что денег ему в Москве, скорее всего, собрать не удастся. Но сам готов был помогать всячески, чем только смогу. Вспомнил о Жене: у нее было много знакомых художников, скульпторов, некоторые очень известные, может быть, кто-то из них раскошелится? Надо переговорить. А Борис Львович, муж бывший? Тоже вариант, не из худших. Тем более, воцерковленный человек, что ему стоит пожертвовать на благое дело? Не оскудеет, а в глазах Жени даже поднимется. Но больше всего я сейчас тревожился о самом Павле. Вскоре он выпрямился, сумрачно поглядел на нас и сказал:

— Ладно, хватит сидеть, поехали к атаману Колдобину.

Ослушаться его никто из нас как бы и не посмел, только Миша украдкой подмигнул мне да постучал пальцем по лбу. Но я не обратил на его жест никакого внимания. В пути Павел вдруг стал чрезвычайно разговорчивым. Возможно, после перенесенного приступа наступило какое-то расторможение. Я даже с некоторым удивлением слушал его «болтовню», столь ему не свойственную и путающую меня. Он перекидывался с одной темы на другую, говорил зачем-то о дрянных продуктах с вредными добавками, о заполонивших все киоски полупорнографических журнальчиках, о телевизионных программах, о каком-то Петре Григорьевиче Иерусалимском, к которому надо тоже непременно съездить, об Америке, где и кроется-то самый настоящий сатанизм. О многом, но о своей часовенке — ни слова. Шли мы пешком, до Смоленской площади.

— А ведь америкосам скоро действительно конец настанет, — согласился со словами Павла Мишаня. — Я нутром чую. Что-то произойдет. Может, на дно океана опустятся. Может, еще что-то.

— Кара божья достанет, — кивнул Павел и тут же перескочил на другое: — Бандиты знакомые у тебя есть?

— Ну-у… найдем, коли нужно, — подумав, ответил Заболотный. — А тебе на кой ляд? Али замочить кого хочешь?

— Разбойник на Руси, особенно покаявшийся, самый праведный и человечный человек, он первый в помощь, — сказал Павел. — Ты познакомь меня, надо. Я никого не хочу пропустить в этом деле, никого, ни овцу, ни барана, ни козла. В смысле, всех обойду, и банкиров, и злоумышленников, и падших, и вставших. Все люди, вот и поглядим, в ком искра божья.

Я понял — о чем он толкует. Ему нужно было действительно с каждым переговорить о своей часовенке: откликнется тот, кто действительно верит, кто не за страх живет, а за совесть. Вот почему он пошел к отцу Кассиану, хотя и прекрасно знал, что тот давно отпал от православной церкви; и вот почему мы теперь идем к атаману Колдобину. Но мне хотелось спросить: разве на богоугодное дело всякая жертва в прок? Даже такая, что на слезах и крови? Или на лжи выстроена? Но если она и впрямь покаянная? Однако спросил я совсем другое / Сеня как раз отстал от нас на несколько шагов/:

— Слушай, а кто это с тобой, что он?

— А-а!.. Киллер, — махнул рукой Павел.

— Шта-а? — деланно испугался Мишаня. Я обернулся, поглядел на невзрачного рябого паренька, чей вид мог вызвать лишь сожаление: всё в нем было как-то угловато, неухожено и «пустынно».

— Деревня наша называется Лысые Горы, — напомнил Павел. — Поэтому порой всякая чертовщина творится. Кто жену вилами запорет, кто сам в навозной жиже утопнет. Семь пятниц на неделе и дюжина выходных. Школа в соседнем районе, лечатся у старух. Да у целебного источника. Понимаешь, словно две силы в деревне борются. Одна съедает душу, другая ее из плесени тащит. Кто победит — неизвестно. Часовенка позарез нужна. По нашим Лысым Горам ось православия проходит, — серьезно добавил он. И продолжил: — А Сенька, щенок еще, ему и двадцати нет, задумал киллером стать. Насмотрелся всякого или надоумил кто. Пришел к одной тетке и говорит: ты ведь своего мужа не любишь, побои от него терпишь, давай я его за мешок картошки грохну. Ну, та баба хоть и битая, но сама горячая, на таких Русь держится, схватила вожжи да охаживала Сеньку до самой околицы. Потом вся деревня хохотала. Сеня! — крикнул он:- Шагай быстрее! Не отставай, тут тебе та же Лысая Гора, только малость побольше..

За разговорами мы подошли к Трубниковскому переулку, где в одном из домов находилась ставка верховного атамана Колдобина. Надо бы сказать и о нем немного. Собственно, войско его было неизвестно какой численности, и кто его назначил верховным атаманом — никто не знал. Скорее всего, сам себя. Сейчас ему было шестьдесят семь лет, в годы советской власти промышлял в теневой экономике и имел нелады с законом, а при перестройке занялся золотыми приисками и торговлей зерном, много еще чем, вот и выдвинулся. Когда началась война в Абхазии, командовал там каким-то казачьим подразделением, чуть ли не батальоном, правда, не без выгоды для себя: несколько особняков грузинов, бежавших из Сухуми и Гагр, перешли в его владение. Колдобин просто наводил зенитную установку на понравившийся ему дом, и хозяин подписывал купчую на продажу, без шума и крови. Еще и спасибо говорил.

В Москве атаман обосновался в этом старинном особняке, выкупив в нем несколько квартир, а со временем занялся политикой. В Думу не прошел, но зато стал членом Парламента России и Белоруссии. Язвительные журналисты шутили, что в России набралось бы десятка полтора подобных «верховных» и у каждого, якобы, свое «казачье войско», но на деле все они были лишь игрушечной забавой, фикцией. Впрочем, Колдобин пользовался своеобразным авторитетом, по крайней мере, деятельность его была бурной. Проводились какие-то смотры, парады, митинги, раздавались чины и ордена. В патриотических кругах он считался «своим в доску». У него имелись наработанные связи, а золотой песочек с приисков хранился в надежном месте. Недавно он в пятый раз женился, взяв супругу моложе себя на тридцать девять лет. Прошлые браки принесли ему восемь отпрысков. Он лихо закручивал замечательные седые усы, прекрасно смотрелся в казачьей форме, а обаяния и оптимизма было не занимать. Словом, атаман любил жизнь и себя в этой жизни. Сейчас он занимался оборудованием подвала в особняке под казачий офицерский клуб. Там мы его и застали, расспросив какого-то казачка у порога.

В огромном сводчатом подвале кипели строительные работы. Углубляли пол, таскали цемент, штукатурили сцены. Под потолком горело несколько ламп. Сам атаман наряду с другими рабочими, в грязной тельняшке, обсыпанный известью, орудовал лопатой. Это-то мне в нем сразу и понравилось.

— Давай, Миша, присоединяйся! — кивнул он Заболотному. — И вы, ребятки, тоже.

Павла и Сеню уговаривать дважды не пришлось, а Мишаня, кисло скривившись, осторожно приподнял ведро с песком. Я также переложил пару кирпичей с места на место. По ходу Заболотный стал заговаривать Колдобину зубы.

— Потом, потом! — отмахнулся тот. — Еще полчасика поработаем, а там наверх поднимемся, в мой кабинет. И поговорим.

— Но вы хоть Павла-то узнаете? — жалобно спросил Миша, которому страх как не хотелось таскать полные ведра.

— Узнал, узнал! — отозвался Колдобин. Хотя по лицу было видно, что он ни Павла, ни меня не помнил. А ведь мы заходили к нему пару раз полгода назад. Он даже выписал мне удостоверение казачьего вахмистра, а Павлу — хорунжего. Заболотный тоже был каким-то не то сотником, не то подъесаулом. Что ж, делать нечего, пришлось потрудиться в подвале…