Только тут он заметил, что мокрое от воды лицо облеплено противно гудящими комарами, мошками, высасывающими его кровь. Они как бы мстили за ту кровь, пролитую им. Вновь вспыхнула злоба на этих мелких кровопийц, по-своему покушающихся на его жизнь, незаметно, исподволь забирающих через малюсенькие хоботки-кинжалы алую кровь, чтоб потом, насытившись, взлететь отягощенными и к утру умереть, погибнуть при первых лучах солнца, отдав его кровь изумрудной траве.

Кучум провел ладонью по лицу, смахивая ненасытных кровопийц, и услышал глухие удары копыт из-за леса. "Слава Аллаху, наконец-то Алтанай с племянником… Где их шайтан носит?!"

Но на всякий случай отошел от костра в ближайший березовый лесок и едва спрятался за деревьями, как ударили тяжелые капли ночного дождя.

На поляну выскочили два каурых жеребца, высокие в холке, тяжело поводя впалыми боками. Всадники закрутили головами, не обнаружив у костра того, на встречу с кем они ехали.

— Что-то случилось, баран меня забодай, — выругался широкий в плечах Алтанай, повернувшись к племяннику. Тут они увидели трупы убитых и торопливо соскочили с коней, нагнувшись над ними.

Лишь после этого Кучум покинул свое укрытие и вышел к костру.

— Где вас носит?! Собачьи дети! — проговорил зло, проходя мимо них.

— Беда, хан, кипчакская сотня взбунтовалась. Пока усмиряли, вот и припозднились малость.

— Малость… — передразнил башлыка Кучум и рассказал обо всем, что тут произошло.

— Все верно, хан, пятеро сбежали, но кто знал, что они кинутся именно сюда…

— Кто знал, кто знал… Зарезали бы меня, как овцу на бишбармак, а вы бы и ухом не шевельнули. Ладно, пока еще сам могу за себя постоять…

— Идет кто-то, — неожиданно перебил его Сабанак, указывая в сторону, где расположился купеческий караван.

— Это они, — Кучум кивнул головой, — за мной возвращаются. Спрячься там в кустах, — приказал Алтанаю, — взять живыми. А ты, — указал Сабанаку, — бери саблю и делай вид, будто караулишь меня.

Кучум вернулся к костру и занял то положение, в каком оставили его ушедшие к каравану грабители. Сабанак встал рядом с саблей в руке.

Вскоре шаги стали отчетливее и на узкой тропинке показался идущий торопливо человек. Но выходить из леса он не стал, а остановился, прислушиваясь к чему-то и внимательно приглядываясь к фигуре Сабанака.

Кучум скосил глаза в его сторону и понял причину беспокойства: тот смотрел на коней, оставленных башлыком и племянником.

Наконец, тот решился окликнуть своего сообщника и тихонько спросил:

— Эй, Улмас, у тебя все в порядке?

Сабанак повернулся к нему и махнул рукой, предлагая подойти поближе. Но пришелец так и не решился подойти ближе к костру, а наоборот попятился назад и так же негромко сообщил:

— Мы тоже взяли, что хотели. Пора уходить. Пошли, нас ждут у реки. Лодку нашли и уйдем на ту сторону. Слышишь?

— Сейчас, — кивнул головой Сабанак, — а с ним что делать?

— Прирежь эту свинью, он нам больше не нужен, — и повернулся спиной, намереваясь идти обратно.

Тут-то на него и бросился из засады Алтанай и подмял, придавил к земле. Кучум моментально оказался на ногах и в несколько прыжков достиг пленного, опередив Сабанака. Втроем они подняли хрипящего кипчака на ноги, вытолкнули на поляну.

Кучум приставил к его горлу кинжал и, чуть нажав, чтоб лезвие прорвало кожу, но не причинило особого вреда, спросил дрожащим от злобы голосом:

— Где остальные предатели?! Говори или сдохнешь на месте!

Пленник, смуглый кипчак с узкими, непрерывно моргающими глазками, переводил взгляд с одного на другого и лишь тяжело хрипел, глотая широко открытым ртом свежий утренний воздух. Слюна тонкой струйкой стекала из уголка открытого рта на куцую бородку.

— Э-э-э… — непрерывно тянул он.

— Ты заговоришь наконец или нет? Подлая твоя душа! — Кучум чуть надавил кинжал, и пленник захрипел еще громче. Наконец, он нашел в себе силы и вытолкнул одну единственную фразу, махнув рукой в сторону леса:

— Они там… — Он понимал, что жизни ему отпущено ровно столько, сколько он будет говорить, но страх… страх сломал и сковал язык, волю, и если бы его не держали несколько крепких рук, то он тут же рухнул бы на траву.

— Где там? Кто еще с вами?! — Кучума самого трясло, как лист на осине, от ярости и злобы. Его бесило не близкое дыхание смерти, обжегшей его этой ночью. Не в первый раз и не в последний. Из себя хана вывело мерзкое предательство, подлое нападение, трусость пленника. Он глубоко презирал подобных шакалов, пошедших с ним лишь ради денег, дармовой жратвы, легкой добычи. Будь его воля — он казнил бы самой страшной казнью каждого второго, в назидание остальным.

Ему вспомнились жадные глаза кипчаков, когда он расписывал им богатства сибирских ханов, их хищные улыбки, мокрые губы, корявые растопыренные пальцы, умеющие лишь убивать и брать.

— Так умри, раз не хочешь говорить, — злобно выдавил из себя Кучум, ощущая, как неуемная злоба переполняет его, выступая красными пятнами на лице.

Он с силой повел рукой — кинжал прошел сквозь гортань кипчака и вышел наружу. Затем рванул его в сторону, вмиг оборвав то, что зовется человеческой жизнью. Кровь брызнула на его руку, попала на одежду, мелкие капли опустились на примятые листья травы.

Пленник обмяк, выбросив вперед обе руки, голова его откинулась назад, колени подогнулись.

— Еще один готов, — небрежно бросил Алтанай, разжав руки, и, даже не взглянув на рухнувшего на землю кипчака, прошел к костру.

Сабанак сделал несколько шагов в сторону, но не пошел к костру, а кинулся в глубь леска, пытаясь унять подступившую к горлу тошноту.

Один Кучум остался стоять, сжимая в дрожащей руке кинжал. Он не мог оторвать взгляд от убитого им кипчака, словно тот мог еще встать, убежать от них. Кровь ударяла кузнечным молотом в голову хану, сердце колотилось в бешеном ритме, не успевая перегонять кровь, не хватало воздуха. Злость, злоба, ненависть бились внутри него, как пойманный в сеть степной матерый волк.

— На! — неожиданно для себя крикнул Кучум и изо всех сил пнул труп кипчака ногой. — На тебе! Вот, вот!!! — И он без устали пинал, пинал, топтал безжизненное тело, которое вздрагивало под его ударами, подпрыгивало, изгибалось. А Кучум пытался попасть сапогом в лицо, в живот, словно не труп был перед ним, а живой человек.

Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот необузданный припадок ярости, если бы не Алтанай, силком оттащивший своего хана от трупа.

Он усадил Кучума на остывшую и влажную от утренней росы попону, вытащил из-за седла небольшой бурдюк с вином и заставил того едва ли не силком сделать несколько глотков. Не в первый раз приходилось ему видеть бессмысленные припадки злобы, после которых Кучум становился вялым и беспомощным, как человек, перенесший тяжелый недуг. Он бледнел лицом, руки тряслись у него, как у немощного старика, глаза блуждали, не задерживаясь ни на чем, и наступала полная апатия ко всему вокруг.

— Эй-й-й… Какой ты, однако, злой, как кровь видишь, — сплюнул Алтанай на землю, отойдя от своего хана в сторону. Он и сам побаивался Кучума в редкие приступы ярости, когда для того не было ни правых, ни виноватых, ни родных, ни близких — все враги.

Раз на бухарском базаре к нему пристал какой-то пьяный оборванец. Нукеры не смогли вовремя удержать хана, зазевались. Кучум рубил саблей рухнувшего от первого удара беднягу до тех пор, пока на него не набросились около десятка нукеров, не оттащили, не увели с базара. Никогда нельзя было предугадать этого перехода от привычного ровного состояния к безудержному, всесокрушающему гневу.

Алтанай догадывался, что во внешне здоровом и крепком человеке живет какой-то недуг, унаследованный от предков, владык Золотой Орды, улуса Джучиева, по чьему приказу умерщвлялись тысячи людей за один неосторожно брошенный косой взгляд, за резкое слово.

У Кучума не было той власти, того былого размаха и необъятности. Он даже не был ханом в привычном смысле слова, а всего лишь один из многих побегов на давно засохшем и почерневшем от давности лет древе рода великих монгольских каганов. Но его кровь… властность… привычки… и в конце концов неуемная ярость — это наследство перешло к нему в полной мере. Такой человек что среди друзей, что среди врагов одинаково опасен — говорят на Востоке.